такая же частичная гиперестезия, какую вызывает во
всяком живом организме чрезмерное внешнее давление на одну точку его.
Общественность заполнила сознание; разрыв между деятельностью сознания и
личной чувственно-волевой жизнью стал общей нормою, больше того -- он был
признан мерилом святости, единственным путем к спасению души.
Этот распад личности оказался роковым для интеллигенции в трех
отношениях: внутренне -- он сделал интеллигента калекою, внешне -- он
оторвал интеллигенцию от народа, и, наконец, совокупностью этих двух причин
он обрек интеллигенцию на полное бессилие перед гнетущей ее властью.
Поистине, историк не сделал бы ошибки, если бы стал изучать жизнь
русского общества по двум раздельным линиям -- быта и мысли, ибо между ними
не было почти ничего общего. Волевая жизнь людей изменяется не только под
влиянием разума. Есть, по-видимому, и другие факторы, действующие на нее
непосредственно. Такова, прежде всего, художественная красота -- музыка,
архитектура, поэзия; искусство как бы извне упорядочивает ритм воли и
воспитывает ее к гармонии. Но первое место, разумеется, принадлежит
сознанию. Его роль двойственна. Мысль по своей природе ритмична, и потому
мышление уже само по себе, как бы механически, смиряет аритмичность
бессознательной воли. Но оно не только формально дисциплинирует волю самым
своим процессом: содержание мысли -- истина -- ставит ей цели, нудит ее
двигаться не только в правильном ритме, но в определенном направлении.
Что делала наша интеллигентская мысль последние полвека? -- я говорю,
разумеется, об интеллигентской массе. -- Кучка революционеров ходила из дома
в дом и стучала в каждую дверь: "Все на улицу! Стыдно сидеть дома!" -- и все
сознания высыпали на площадь, хромые, слепые, безрукие: ни одно не осталось
дома. Полвека толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома --
грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает
народ, -- да оно и легче и занятнее, нежели черная работа дома.
Никто не жил, -- все делали (или делали вид, что делают) общественное
дело. Не жили даже эгоистически, не радовались жизни, не наслаждались
свободно ее утехами, но урывками хватали куски и глотали почти не
разжевывая, стыдясь и вместе вожделея, как проказливая собака. Это был
какой-то странный аскетизм, не отречение от личной чувственной жизни, но
отречение от руководства ею. Она шла сама собою, через пень-колоду, угрюмо и
судорожно. То вдруг сознание спохватится, -- тогда вспыхивает жестокий
фанатизм в одной точке: начинается ругань приятеля за выпитую бутылку
шампанского, возникает кружок с какой-нибудь аскетической целью. А в целом
интеллигентский быт ужасен, подлинная мерзость запустения: ни малейшей
дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем; день уходит
неизвестно на что, сегодня так, а завтра, по вдохновению, все вверх ногами;
праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность в личной жизни,
наивная недобросовестность в работе, в общественных делах необузданная
склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности,
перед властью -- то гордый вызов, то покладливость -- не коллективная, я не
о ней говорю, -- а личная.
А в это время сознание, оторванное от своего естественного дела, вело
нездоровую, призрачную жизнь. Чем меньше оно тратило энергии на устроение
личности, тем деятельнее оно наполняло себя истиной, -- всевозможными
истинами, нужными и ненужными. Утратив чутье органических потребностей воли,
оно не имело собственного русла. Не поразительно ли, что история нашей
общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды
господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизм, гегелианство,
сен-симонизм, фурьеризм, позитивизм, марксизм, ницшеанство, неокантианство,
Мах, Авенариус, анархизм, -- что ни этап, то иностранное имя. Наше сознание
в массе не вырабатывало для себя своих жизненных ценностей и не
переоценивало их постепенно, как это было на Западе; поэтому у нас и в
помине не было своей, национальной эволюции мысли; в праздной, хотя и
святой, жажде истины мы просто хватали то, что каждый раз для себя создавала
западная мысль, и носились с этим даром до нового, лучшего подарка. И
напротив, та истина, которую добывали -- конечно, в личной работе сознания
-- наши лучшие умы -- Чаадаев, славянофилы, Достоевский, -- мы не дорожили
ею, не умея распознать в ней элемент национальной самобытности, -- все это
потому, что наше сознание было лишено существенности, которая дается ему
только непрестанным общением с волею.
Такое бесплотное мышление не может остаться здоровым. Как только
прекратится живое кровообращение между сознанием и волею, мысль хиреет и
поражается болезнями, неизменно одними и теми же у всех людей и во все
времена. Раньше всего и всего неизбежнее наступает то общее конституционное
расстройство сознания, которое называется позитивизмом. В нормальной жизни
духа позитивизм, как мировоззрение, невозможен. Когда сознание обращено
внутрь, когда оно работает над личностью, -- оно здесь, в ежеминутном
соприкосновении с иррациональными элементами духа, непрерывно общается с
мировой сущностью, ибо чрез все личные воли циркулирует единая космическая
воля; и тогда оно по необходимости мистично, т. е. религиозно, и никакая
ученость не убедит его в противном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80