он находил ее готовою. Это было первое большое
удобство для толпы. Другое заключалось в снятии всякой нравственной
ответственности с отдельного человека. Политическая вера, как и всякая
другая, по существу своему требовала подвига; но со всякой верой повторяется
одна и та же история: так как на подвиг способны немногие, то толпа,
неспособная на подвиг, но желающая приобщиться к вере, изготовляет для себя
некоторое платоническое исповедание, которое собственно ни к чему
практически не обязывает, -- и сами священнослужители и подвижники молча
узаконят этот обман, чтобы хоть формально удержать мирян в церкви. Такими
мирянами в нашем политическом радикализме была вся интеллигентская масса:
стоило признавать себя верным сыном церкви да изредка участвовать в ее
символике, чтобы и совесть была усыплена, и общество удовлетворялось. А вера
была такова, что поощряла самый необузданный фатализм, -- настоящее
магометанство. За всю грязь и неурядицу личной и общественной жизни вину
несло самодержавие, -- личность признавалась безответственной. Это была
очень удобная вера, вполне отвечавшая одной из неискоренимых черт
человеческой натуры -- умственной и нравственной лени.
Теперь наступает другое время, чреватое многими трудностями. Настает
время, когда юношу на пороге жизни уже не встретит готовый идеал, а каждому
придется самому определять для себя смысл и направление своей жизни, когда
каждый будет чувствовать себя ответственным за все, что он делает, и за все,
чего он не делает. Еще будут рецидивы общего увлечения политикой, не замрет
политический интерес и в каждой отдельной душе. Там, где по политическим
причинам искажена вся жизнь, подавлены мысль и слово и миллионы гибнут в
нищете и невежестве, -- там оставаться равнодушным к делам политики было бы
противоестественно и бесчеловечно. Жизнь не идет по одной прямой линии.
Минутами, когда боль, стыд, негодование снова достигнут в обществе великой
остроты или когда удачно сложатся внешние обстоятельства, опять и опять
будут взрывы освободительной борьбы, старая вера вспыхнет и наполнит
энтузиазмом сердца. Но каждый раз после вспышки общество будет разоружаться,
-- только старые поколения нынешней интеллигенции до смерти останутся
верными едино-спасающей политике. Над молодежью тирания гражданственности
сломлена надолго, до тех пор, пока личность, углубившись в себя, не вынесет
наружу новой формы общественного идеализма. Будет то, что и в семье, и у
знакомых, и среди школьных товарищей подросток не услышит ничего
определенного. Наши отцы и мы вырастали в единобожии, в атмосфере Писарева и
Михайловского. Юноша ближайших лет не найдет готового общепризнанного
догмата; он встретит разнообразие мнений, верований и вкусов, которые смогут
служить ему только руководством при выборе, но не отнимут у него свободы
выбора. Выбирать ему придется самому, притом безотносительно к какой-либо
внешней цели, а только в соответствии с запросами и склонностями
собственного духа, и, следовательно, самою силою вещей он будет приведен к
тому, чтобы сознать самого себя и осмыслить свое отношение к миру, -- а мир
будет лежать пред ним весь открытый, не так, как было с нами, которым
общественное мнение воспрещало зачитываться Фетом под страхом по крайней
мере насмешки. И потом, вырастая, он будет собственной личностью отвечать за
каждый свой шаг, и ничто ни разу в течение всей жизни не снимет с него этой
свободно-сознательной ответственности. Я глубоко верю, что духовная энергия
русской интеллигенции на время уйдет внутрь, в личность, но столь же твердо
знаю и то, что только обновленная личность может преобразовать нашу
общественную действительность и что она это непременно сделает (это будет
тоже часть ее личного дела), и сделает легко, без тех мучительных усилий и
жертв, которые так мало помогли обществу в прошлом.
Из этого прошлого интеллигенция выносит не только духовную нищету и
расстройство нервов, но и некоторое положительное наследство. Тирания
общественности искалечила личность, но вместе с тем провела ее чрез суровую
школу. Огромное значение имеет тот факт, что целый ряд поколений прожил под
властью закона, признававшего единственным достойным объектом жизни --
служение общему благу, т. е. некоторой сверхличной ценности. Пусть на деле
большинство не удовлетворяло этому идеалу святости, но уже в самом
исповедании заключалась большая воспитательная сила. Люди, как и везде,
добивались личного успеха, старались изо дня в день устроиться выгоднее и
при этом фактически попирали всякий идеализм; но это делалось как бы
зажмурив глаза, с тайным сознанием своей бессовестности, так что как ни
велик был у нас, особенно в верхних слоях интеллигенции, разгул делячества и
карьеризма -- он никогда не был освящен в теории. В этом коренное отличие
нашей интеллигенции от западной, где забота о личном благополучии является
общепризнанной нормой, чем-то таким, что разумеется само собою. У нас она --
цинизм, который терпят по необходимости, но которого никто не вздумает
оправдывать принципиально.
Этот укоренившийся идеализм сознания, этот навык нуждаться в
сверхличном оправдании индивидуальной жизни представляет собою величайшую
ценность, какую оставляет нам в наследство религия общественности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80