Искони у нас было
признано, что все общественное развитие зависит от того, какое положение
занимает личность. Поэтому даже смена общественных направлений у нас
характеризуется заменой одной формулы, касающейся личности, другой. Одна за
другой у нас выдвигались формулы: критически мыслящей, сознательной,
всесторонне развитой, самосовершенствующейся, этической, религиозной и
революционной личности. Были и противоположные течения, стремившиеся
потопить личность в общественных интересах, объявлявшие личность "quantitй
negligeable[41]" и отстаивавшие соборную личность. Наконец, в
последнее время ницшеанство, штирнерианство и анархизм выдвинули новые
лозунги самодовлеющей личности, эгоистической личности и сверхличности.
Трудно найти более разностороннюю и богатую разработку идеала личности, и
можно было бы думать, что, по крайней мере, она является исчерпывающей. Но
именно тут мы констатируем величайший пробел, так как наше общественное
сознание ни когда не выдвигало идеала правовой личности. Обе стороны этого
идеала -- личности, дисциплинированной правом и устойчивым правопорядком, и
личности, наделенной всеми правами и свободно пользующейся ими чужды
сознанию нашей интеллигенции.
Целый ряд фактов не оставляет относительно этого никакого сомнения.
Духовные вожди русской интеллигенции неоднократно или совершенно
игнорировали правовые интересы личности, или выказывали к ним даже прямую
враждебность. Так, один из самых выдающихся наших юристов мыслителей, К. Д.
Кавелин, уделил очень много внимания вопросу о личности вообще: в своей
статье "Взгляд на юридический быт древней Руси", появившейся в
"Современнике" еще в 1847 году, он первый отметил, что в истории русских
правовых институтов личность заслонялась семьей, общиной, государством и не
получила своего правового определения; затем, с конца шестидесятых годов, он
занялся вопросами психологии и этики именно потому, что надеялся найти в
теоретическом выяснении соотношения между личностью и обществом средство к
правильному решению всех наболевших у нас общественных вопросов. Но это не
помешало ему в решительный момент в начале шестидесятых годов, когда впервые
был поднят вопрос о завершении реформ Александра II, проявить невероятное
равнодушие к гарантиям личных прав. В 1862 году в своей брошюре, изданной
анонимно в Берлине, и особенно в переписке, которую он вел тогда с Герценом,
он беспощадно критиковал конституционные проекты, которые выдвигались в то
время дворянскими собраниями; он считал, что народное представительство
будет состоять у нас из дворян и, следовательно, приведет к господству
дворянства. Отвергая во имя своих демократических стремлений конституционное
государство, он игнорировал, однако, его правовое значение. Для К. Д.
Кавелина, поскольку он высказался в этой переписке, как бы не существует
бесспорная, с нашей точки зрения, истина, что свобода и неприкосновенность
личности осуществимы только в конституционном государстве, так как вообще
идея борьбы за права личности была ему тогда совершенно чужда.
В семидесятые годы это равнодушие к правам личности, переходящее иногда
во враждебность, не только усилилось, но и приобрело известное теоретическое
оправдание. Лучшим выразителем этой эпохи был, несомненно Н. К.
Михайловский, который за себя и за свое поколение дал классический, по своей
определенности и точности ответ на интересующий нас вопрос. Он прямо
заявляет, что "свобода -- великая и соблазнительная вещь, но мы не хотим
свободы, если она, как было в Европе, только увеличит наш вековой долг
народу", и прибавляет: "я твердо знаю, что выразил одну из интимнейших и
задушевнейших идей нашего времени; ту именно, которая придает семидесятым
годам оригинальную физиономию и ради которой они, эти семидесятые годы,
принесли страшные, неисчислимые жертвы". В этих словах отрицание правового
строя было возведено в систему, вполне определенно обоснованную и развитую.
Вот как оправдывал Михайловский эту систему: "Скептически настроенные по
отношению к принципу свободы, мы готовы были не домогаться никаких прав для
себя; не привилегий только, об этом и говорить нечего, а самых даже
элементарных параграфов того, что в старину называлось естественным правом.
Мы были совершенно согласны довольствоваться в юридическом смысле акридами и
диким медом и лично претерпевать всякие невзгоды. Конечно, это отречение
было, так сказать, платоническое, потому что нам, кроме акрид и дикого меда,
никто ничего и не предлагал, но я говорю о настроении, а оно именно таково
было и доходило до пределов даже маловероятных, о чем в свое время скажет
история. "Пусть секут, мужика секут же" -- вот как, примерно, можно выразить
это настроение в его крайнем проявлении. И все это ради одной возможности, в
которую мы всю душу клали; именно возможности непосредственного перехода к
лучшему, высшему порядку, минуя среднюю стадию европейского развития, стадию
буржуазного государства. Мы верили, что Россия может проложить себе новый
исторический путь, особливый от европейского, причем опять таки для нас
важно не то было, чтобы это был какой то национальный путь, а чтобы он был
путь хороший, а хорошим мы признавали путь сознательной, практической
пригонки национальной физиономии к интересам народа" (ibid.[42],
с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80