Если бы в порыве революционного
энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент -- своего рода chambre
introuvable[45], -- то нам следовало бы стремиться сделать его
долгим парламентом; а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было
бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через две
недели"[xxv] .
Провозглашенная в этой речи идея господства силы и захватной власти
вместо господства принципов права прямо чудовищна. Даже в среде членов
социал-демократического съезда, привыкших преклоняться лишь перед
социальными силами, такая постановка вопроса вызвала оппозицию. Очевидцы
передают, что после этой речи из среды группы "бундистов", представителей
более близких к Западу социальных элементов, послышались возгласы: "не лишит
ли тов. Плеханов буржуазию и свободы слова и неприкосновенности личности?"
Но эти возгласы, как исходившие не от очередных ораторов, не занесены в
протокол. Однако к чести русской интеллигенции надо заметить, что и ораторы,
стоявшие на очереди, принадлежавшие, правда, к оппозиционному меньшинству на
съезде, заявили протест против слов Плеханова. Член съезда Егоров заметил,
что "законы войны одни, а законы конституции -- другие" и Плеханов не принял
во внимание, что социал-демократы доставляют "свою программу на случай
конституции. Другой член съезда, Гольдблат, нашел слова Плеханова
"подражанием буржуазной тактике. Если быть последовательным, то, исходя из
слов Плеханова, требованию всеобщего избирательного права надо вычеркнуть из
социал-демократической программы".
Как бы то ни было, вышеприведенная речь Плеханова, несомненно, является
показателем не только крайне низкого уровня правового сознания нашей
интеллигенции, но и наклонности к его извращению. Даже наиболее выдающиеся
вожди ее готовы во имя временных выгод отказаться от непреложных принципов
правового строя. Понятно, что с таким уровнем правосознания русская
интеллигенция в освободительную эпоху не была в состоянии практически
осуществить даже элементарные права личности -- свободу слова и собраний. На
наших митингах свободой слова пользовались только ораторы, угодные
большинству; все несогласно мыслящие заглушались криками, свистками,
возгласами "довольно", а иногда даже физическим воздействием. Устройство
митингов превратилось в привилегию небольших групп, и потому они утратили
большую часть своего значения и ценности, так что в конце концов ими мало
дорожили. Ясно, что из привилегии малочисленных групп устраивать митинги и
пользоваться на них свободой слова не могла родиться действительная свобода
публичного обсуждения политических вопросов; из нее возникла только другая
привилегия противоположных общественных групп получать иногда разрешение
устраивать собрания.
Убожеством нашего правосознания объясняется и поразительное бесплодие
наших революционных годов в правовом отношении. В эти годы русская
интеллигенция проявила полное непонимание правотворческого процесса; она
даже не знала той основной истины, что старое право не может быть просто
отменено, так как отмена его имеет силу только тогда, когда оно заменяется
новым правом. Напротив, простая отмена старого права ведет лишь к тому, что
временно оно как бы не действует, но зато потом восстановляется во всей
силе. Особенно определенно это сказалось в проведении явочным порядком
свободы собраний. Наша интеллигенция оказалась неспособной создать
немедленно для этой свободы известные правовые формы. Отсутствие каких бы то
ни было форм для собраний хотели даже возвести в закон, как это видно из
чрезвычайно характерных дебатов в первой Государственной Думе, посвященных
"законопроекту" о свободе собраний. По поводу этих дебатов один из членов
первой Государственной Думы, выдающийся юрист, совершенно справедливо
замечает, что "одно голое провозглашение свободы собраний на практике
привело бы к тому, что граждане стали бы сами восставать в известных случаях
против злоупотреблений этой свободой. И как бы ни были несовершенны органы
исполнительной власти, во всяком случае безопаснее и вернее поручить им дело
защиты граждан от этих злоупотреблений, чем оставить это на произвол частной
саморасправы". По его наблюдениям, "те самые лица, которые стояли в теории
за такое невмешательство должностных лиц, на практике горько сетовали и
делали запросы министрам по поводу бездействия власти каждый раз, когда
власть отказывалась действовать для защиты свободы и жизни отдельных лиц".
"Это была прямая непоследовательность", -- прибавляет он, -- объяснявшаяся
"недостатком юридических сведений"[xxvi] . Теперь мы дожили до
того, что даже в Государственной Думе третьего созыва не существует полной и
равной для всех свободы слова, так как свобода при обсуждении одних и тех же
вопросов для господствующей партии и оппозиции не одинакова. Это тем более
печально, что народное представительство независимо от своего состава должно
отражать по крайней мере правовую совесть всего народа, как минимум его
этической совести.
V
Правосознание всякого народа всегда отражается в его способности
создавать организации и вырабатывать для них известные формы. Организации и
их формы невозможны без правовых норм, регулирующих их, и потому
возникновение организаций необходимо сопровождается разработкой этих норм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80