– Хоть и без венчика вокруг своей главы изображен Аввакум, но мученическая святость его богу и людям старой веры известна и неопровержима. Делай, Ваня, и другую еще картину, как его в Пустозерске на костре, в срубе огню подвергли. Та картина пойдет в народ еще пуще. Старому лубку конец, а старой вере аввакумовой конца не предвидится…
Выгодным делом было печатание карты военных действий, когда русские войска освобождали в 1877 году болгар от турецкого гнета. Войска двигались, карта, как пособие для читателей газет, выпускалась почти ежедневно. И никто, кроме Сытина, не догадался печатать такую карту. Работал он вне конкуренции. Счастливое начало окрылило молодого издателя: вслед за картой военных действий стал он печатать картины, да не примитивные «простовики», а работы хороших рисовальщиков, переносивших на печатный камень творения известных живописцев. Новый, более совершенный лубок Иван Дмитриевич заказывал лучшим художникам. В числе их был Михаил Осипович Микешин, знаменитый скульптор, автор памятников «Тысячелетие России» в Новгороде, Екатерине Второй в Петербурге, и Богдану Хмельницкому в Киеве. Конечно, в первую очередь сытинский товар поступал в лавку Шарапова. Скоро Сытину на Воронухиной горе стало тесно. К этому времени он привлек к своему делу других компаньонов-пайщиков. Увеличились доходы от картин, составились крупные оборотные средства в несколько десятков тысяч рублей. Тогда Сытин со своими компаньонами с Воронухиной горы переселился на Валовую улицу, где приобрел собственный дом и помещение для типографии и литографии. Дом потребовал ремонта, перестановки печей, нужно было приспособить помещение для наборщиков и печатников. Знакомый дворник-старовер пообещал Сытину привести лучшего в Москве печника, который складывал печи даже в императорском театре.
– Уж такой мастер дела не подгадит, и вы, Иван Дмитриевич, всю жизнь меня будете благодарить за этого печника. Звать его Быков Василий Петрович. Может, слыхали?
– Нет. Приводите, сговоримся.
Дворник не обманул. Печник Быков приехал, осмотрел, какая нужна перекладка печей и труб, сговорился о цене, а потом сказал:
– Где-то я вас видел, Иван Дмитриевич…
– Возможно, у Шарапова в лавке?
– Нет, я туда не ходок. Новые книжки нам не годны, а старых у Шарапова не вымолишь. А вы не бывали у нас в молельне, на Преображенском?
– Захаживал как-то…
– Ну вот я вас там и видел.
– А вы там свой человек? – спросил Иван Дмитриевич, почуяв в голосе печника знакомые нотки.
– Я там главный начетчик, беспоповский архиерей, что называется.
– Вот как! Так, значит, это вы? Ну, тогда я вам не указчик. Верю – худо не сделаете.
– Не испорчу, Иван Дмитриевич, не испорчу…
Пока он работал, в большой комнате загудели плоские печатные машины, книжные и картинные листы укладно ложились в стопы. Быков заглядывал и, причмокивая языком, восхищался:
– До чего дошли, до чего дошли! Посмотрел бы Иван Федоров либо Мстиславец, вот как ныне-то стали печатать!..
Кормился печник-старовер у Ивана Дмитриевича за одним столом, но из своего блюда и своей ложкой. Доставал из кармана широкодонную чашечку, вытирал платком, но чаю не наливал, а пил кипяток без сахара.
За работой он ни с кем не разговаривал, а, о чем-то думая, тихонько напевал псалмы на всякие лады и гласы.
Получив расчет, не отказался печник и от надбавки «на свечи Преображению», поблагодарил Сытина, а Сытин поблагодарил его за отличную работу. Расставаясь, не мог начетчик удержаться, чтобы не сказать новоявленному издателю несколько напутственных слов:
– На большую дорогу, Ванюша, ты выходишь. Славный путь, милостью божьей, избрал. Посеешь нивушку широкую, обильную. Умненько дело веди: на поле раздольном разны цветики растут да цветут. С одних цветочков пчелы мед собирают, а на других змея яд находит. Догадывайся, чего говорю. Шагай, не спотыкайся, нагрешил – покайся, только не попам-прощелыгам и тунеядцам, а ко стопам божьим припадай. Пусть от нивы книжной будет красота благоухающая, и чтобы цвела она и не увядала. При неудачах не падай духом, помни, что было и что стало: а было пусто, стало густо. Работай пуще, будет еще гуще!.. Но жизнь-то наша, Ванюша, что утренняя роса: солнце взойдет – роса пропадет. Вот и вся премудрая философия. А богатство? Зачем оно? Кому для баловства – это тлен, а кому для разворота дела – это в наследство народу. Кто после нас жив будет, тот и спасибо скажет. Есть у меня дружок в Нижнем Новгороде, страшенный богач, мельник, Бугров. Главный в секте староверов, так вот он столь к своим несметным богатствам хладнокровен, ведет себя яко нищий: чашка, ложка да синяя подушка всегда при нем, куда бы ни пошел, куда бы ни поехал… И больше ему ничего не надо.
– Знаю, слыхал про Бугрова, – сказал Сытин. – Спасибо за ваши пожелания, но я с Бугровым не одной масти, и не одной колоды. Он – король червонный, а я пока даже не валет.
– Господи прости тебя, с чем ты человека равняешь, с картами сатанинскими, нехорошо, Ванюша, нехорошо. После таких слов надо трижды уста перекрестить…
Расстались они тепло, дружески и надолго остались друзьями. И когда Сытин поднимался все выше и выше, старовер-печник, он же «беспоповский архиерей», частенько приезжал к нему на Валовую и Пятницкую пофилософствовать и попить из своей посудинки кипяточку без сахара…
Рост начального образования в деревне стал благодатной почвой для деятельности издателей. Сытин понял, учел и использовал это отрадное явление.
Производство новых лубочных литографий-картин для народа в это время так развилось, что образованная публика стала проявлять повышенный интерес к этому способу сближения с народом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115