Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, – он умел кончать всякий спор миром.
…Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену:
– Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите.
Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию…
Бывало и раскричится:
– Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток…
Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то.
Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев.
Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал:
– Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина «Камаринский мужик»! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?!
– Тише, тише, все уладится, – пытался смирить его Сытин. – Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся.
Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в «Осколках» и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора.
Подразумевая конституцию, разговоры о которой докатывались в Россию из-за границы, Трефолев написал восемь строчек «О жар-птице»:
Затемним опять садочек
И отправим эту птицу
При записке в десять строчек,
Под конвоем за границу.
И в записке скажем, дружно
Европейцев всех ругая,
Что жар-птицы нам не нужно,
А пришлите… попугая!..
Бывало и покрепче. Придет Трефолев в сытинскую книжную лавку и «пробует» на посетителях свое творчество:
– И в Стамбуле конституция, –
Сидор Карпыч мне сказал, –
А у нас лишь проституция, –
И на деву показал…
Разговоров политических
Опасайся на Руси,
А о девах венерических
Без опасности проси…
Кто-то смеялся, кто-то хмурился, кто-то предостерегал поэта:
– Поберегайтесь, такие штучки не для печати, и даже не для ушей…
– Вы хоть под пьяну руку в полицейском участке не прочитайте такое, – говорил Сытин Трефолеву, – здесь люди свои: в одно ухо вошло, а в другое вышло. А то ведь всякие есть. Другой прискребется – раз-два и в Сибирь, а там поди разбирайся. Освободили мужика от помещика, а языку человеческому полной свободы еще нет, да и не предвидится!..
– Всем известно, Иван Дмитриевич, – отвечал Трефолев, – что язык у нас – это скрытая за зубами безвольная штуковина. Русский язык всегда в немилости находился, за злые слова в прежние времена его напрочь отрезали у веселых скоморохов. А что касается русских поэтов, то у них с языка частенько срывалось и такое, что нелюбо было царям. После убийства царя-«освободителя» к словам поэтов, писателей стали относиться с наивысшим подозрением. Цензуре дано право – урезать, глушить, выбрасывать. Пиши о чем угодно, но «устои» не тревожь. А как их не тревожить, коль от «устоев» в народе неустойчивость!.. Хотите, прочитаю новые стихи о роли поэта в наше время, какой она должна быть с точки зрения блюстителей порядка? – спросил Трефолев и стал развертывать смятую тетрадку.
– Погодите, Леонид Николаевич, я сначала дверь запру, чтобы пока посторонние не входили…
– А не бойтесь, Иван Дмитриевич, от моих стихов трон не пошатнется и господь с небеси не сверзится…
Расстегнув косоворотку, чтобы легче дышалось, Трефолев прочел свое новое стихотворение «Пиита»:
Раз народнику-пиите
Так изрек урядник-унтер:
«Вы не пойте, погодите,
Иль возьму вас на цугундер!»
Отвечал с улыбкой робкой
Наш певец, потупя очи:
«Пусть я буду пешкой, пробкой,
Но без песен жить нет мочи.
Песня в воздухе несется,
Рассыпаясь, замирая,
С песней легче сердце бьется,
Песня – это звуки рая.
Песне сладкой все покорно,
И под твердью голубою
Песнь не явится позорно
Низкой, подлою рабою.
Песня – радость в день печальный,
С песней счастлив и несчастный…»
Вдруг – свисток. Бежит квартальный,
А за ним и пристав частный.
Отбирают показания
Твердой, быстрою рукою:
«Усладили вы терзания
Русской песней, но какою?
Вы поете о народе.
Это вредно, пойте спроста:
„Во саду ли в огороде…“,
„Возле речки, возле моста“.
Много чудных русских песен
Как пииту вам известно…
Мир поэзии не тесен,
Но в кутузке очень тесно».
Внявший мудрому совету
Днесь пиита не лукавит:
Он теперь в минуту эту
Лишь Христа с дьячками славит.
Трефолев кончил читать. Все в лавке молчали, переглядываясь.
– Ну, как? – спросил поэт, вытирая с лица пот.
– Да ничего. Складно получается и занозисто, я, пожалуй, такое не стал бы цензуре показывать. Не пустят, – отозвался Сытин. – Не знаю, Леонид Николаевич, будешь ли ты крупно шагать и далеко ли ты ушагаешь. А помнить русский народ тебя не перестанет, и за «Камаринскую» и за «Дубинушку»… А твоя песня «Когда я на почте служил ямщиком» вместе со звоном колокольцев разносится по всем трактам и проселкам матушки Руси. Какая прелесть! – Сытин не вытерпел и затянул нараспев первые слова этой песни.
– Спасибо, Иван Дмитриевич, спасибо, уважили добрым словом, – растроганно проговорил Трефолев, – хотел я вас «казнить» за моего «Камаринского мужика», да уж ладно, Иван Дмитриевич, бог вам судья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115