А вы знаете, сколько я получаю от читателей писем! И сколько сам им пишу… А недавно в Питере один агентишка ко мне с вопросиками подкатывался, спрашивал о том, как мы с Брешко-Брешковской в ссылке в Крыму около Алушты проживали… Послал я его к чертовой матери и сказал: «Съезди в Сибирь на каторгу, и пусть она тебе сама расскажет». Совсем обнаглели, совсем… – Рубакин выпил полстакана чаю, продолжал: – Насчет нашей периодики, не кривя душой, можно все-таки сказать добрые слова о «Русских ведомостях» и их могучем редакторе Василии Михайловиче Соболевском.
– Безусловно, безусловно, – подтвердил Благов, – Соболевский – фигура знатная. Разумеется, высокому начальству он не по нраву. «Русские ведомости» – газета общественной совести, да еще с профессорским уклоном. Сытинское «Слово» более общенародная газета. Однако все мы уважаем Соболевского, как благородного человека, обладающего светлым, прозорливым умом. И кое-что у него заимствуем, а вернее, грубо говоря, перетягиваем из его «Ведомостей» некоторых писателей. У нашей газеты тираж огромный, читателей больше, да и гонораром не скупимся.
– Иногда и этот боевой газетный деятель впадает в уныние, – отозвался Дорошевич о Соболевском, – частенько и ему приходится претерпевать от всевидящего ока и всеслышащих ушей. Штрафы, конфискации отдельных номеров делают немалую честь «Русским ведомостям». В декабре пятого года за сбор средств на революцию совсем, казалось, была крышка газете Соболевского. Снова как-то воспрянула. А на днях я догнал Василия Михайловича на улице. Идет расстроенный и вполголоса сам с собой разговаривает: «Мерзость, свинство! И зачем мы, коль от этого свинства не очистить Россию никакому Геркулесу?..» А я ему и говорю: «Есть, говорю, Василий Михайлович, Геркулес, имя ему – печать!..» Смутился и отвечает: «Не верю, Влас Михайлович, не верю…» Что делать, если даже у таких столпов русской интеллигенции, как Соболевский, вера в прогресс, в революционные силы народа поколеблена?.. Многие удручены щемящим чувством ожидания чего-то еще более худшего. Многие потянулись за границу. Вот и вы, Николай Александрович…
– Другого выхода пока не вижу. Я уже решил подарить всю свою библиотеку «Петербургской лиге образования». Буду там, за границей, продолжать свое дело. Я навсегда книжный червяк, и только. И не из тех я, кто нащупал и ухватился за истину. И там буду ее искать, найду и, не сразу поверив, поищу еще к ней доказательств. Пока что нашел такую истину, которая упрекает нас за неравенство образования.
– Утопия, Николай Александрович, – возразил Сытин. – И все мы на вечные времена в этой утопии по-всякому утопать будем. Где же видано, чтобы люди стали одинаковые и умом наполненные поровну, как вот эти стаканы чаем? Всегда и во всем быть разнице; о равенстве только разговоры Кропоткиных, Савинковых и Брешковских. Всеобщая грамотность сбудется, это возможная вещь. А чтобы все были профессорами, извините, не уравнял бог лесу, не только людей.
– Нет, друзья, настоящие перемены произойдут только благодаря образованному обществу, которое ликвидирует изнеженность тунеядцев, а тружеников образует и поставит в один ряд с собой. В этом смысле роль книги, роль просветителей в тысячи раз надежней и верней эсеровских бомб и револьверов. – Рубакин отставил стакан на средину столика и сказал: – Где бы я ни оказался, дорогие друзья, куда бы я ни исчез, не откажите мне в любезности не прекращать с вашим товариществом деловой связи. Через печать я буду стараться соединять читателей с полезными книгами, с такими авторами, которые трудятся для народа, вкладывают душу в свои произведения…
– Николай Александрович, скажите, когда будете уезжать за границу? Мы вас проводим…
– Обязательно проводим…
– Не надо, друзья, я потихонечку. Приглашаю вас, если окажетесь в тот день в Петербурге, приходите в «Лигу образования» на передачу мною собственной библиотеки народу. Это будет отличная база для воскресных рабочих школ. И не сочтите сие за бахвальный жест с моей стороны. А там, где найду себе пристанище, я опять помаленечку сколочу себе библиотеку. Будет работа, заработок, будут у меня и книги. Мой девиз: «Книга – могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость». В свои сорок пять лет я вправе рассчитывать немало еще потрудиться до конца дней своих под этим девизом…
Рубакин дружески попрощался и вышел из редакции. Как знать, бывать ли ему еще в этой компании? Решено – покинуть Россию. Впереди эмиграция, может, навсегда? Но мало ли русских, опасных для самодержавия людей, находится за пределами своей родины и в то же время связаны с ней?.. И эта мысль – быть за границей и работать для русского народа – успокаивала его и настраивала на возвышенный лад.
А в редакции «Русского слова», после ухода Рубакина, продолжался о нем разговор.
– Белая ворона из стаи русского купечества, – сказал о Рубакине Дорошевич. – Не успел кончить образование в университете, как попал под наблюдение полиции. Отец хотел «образумить» его, поручил ему управление бумажной фабрикой, а он все это дело завалил, деньги израсходовал на книги и на создание рабочих курсов. Связался накрепко с революционерами, дважды высылали…
– Он мог бы написать отличный роман своего бытия, – заметил Благов, – начать бы с того, как в детские годы отец приучал его торговать вениками в бане, и что из этого в конце концов получилось…
– Он скромен, о себе писать не соизволит, – проговорил Сытин. – Да и занят всегда по горло. Книжечки-то его миллионами расходятся. Понятно пишет для простого, малограмотного народа…
– Да, а ведь сколько он их написал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115