Сбив восьмой неприятельский аэроплан, он стал страшилищем в своем секторе фронта. Его аппарат всегда стоял наготове и вылетал по первому телефонному звонку. Англичанам пришлось вызвать против него знаменитого капитана Грина. И они добились своего. Что же касается его любви, в ней по-прежнему было что-то роковое. Он появлялся с фрейлейн Петрашевой в самом изысканном обществе, устраивал свидания при любых обстоятельствах. Рейхерт был лишь на три года старше ее. Фрейлейн Петрашева уверяла, что испытывала к нему лишь физическое влечение, но я не верю в это.
– Она никогда не лжет, – задумчиво сказал Гиршфогель, и впервые его голос прозвучал без обычной язвительности. – Если бы она чувствовала нечто большее, она бы вышла за него.
– Он действительно хотел этого, но получил отказ и уехал на фронт. Только богатая жена могла избавить его от унижений вечного безденежья. Жизнь его пошла прахом. Карточные долги росли с каждым днем. Метания между страхом и желанием отличиться, зависть к славе Эшвеге вконец расстроили ему нервы. В письмах к фрейлейн Петрашевой в потоке любовных признаний и проклятий он называл ее сладостной убийцей. В то время английские летчики стали особенно дерзко атаковать его. У него появились явные признаки страха и нерешительности. Несколько раз он позорно оставлял без прикрытия своих ведомых штурмовиков. Вконец истерзанный и униженный, он безрассудно бросился с испорченным пулеметом на капитана Грина… Уже за несколько дней до гибели он не владел собой. Я говорил с механиками на аэродроме, и они подтвердили это. Любовь – разновидность безумия!..
– Но только не для нее, – быстро отозвался Гиршфогель.
Андерсон отправил в рот последнюю ложку десерта и сказал, глядя в упор на Бенца:
– Я уверен, что ее до сих пор терзает совесть.
– И вы верите в это? – почти закричал Гиршфогель.
Андерсон сохранил спокойствие.
– А вы не верите? – спросил он.
– Ни на миг, – твердо ответил Гиршфогель.
На лице Гиршфогеля Бенц заметил первые признаки приближающегося приступа малярии.
VII
Наступили тихие, удивительно теплые, солнечные дни. В сладостном томлении и напрасных надеждах на мир уходила осень. Усталая тишина нарушалась далеким стрекотом учебных пулеметов или рокотом аэропланов в лазурной вышине, которые, как ангелы разрушения, пролетали над городом. Из казармы доносились звуки губных гармоник и грустные народные песни, в которых звучала страстная тоска по далекому оставленному крову, по покинутым женам и невестам. Бесхитростные, трогательные слова замирали вдали. А надо всем высился синий балдахин неба, безмятежный и безоблачный, как будто на земле не было ни смерти, ни голода, ни отчаяния.
Грустная прелесть болгарской осени наполняла душу Бенца неизбывным томлением. Он ясно понимал, что Елена устала, пресыщена и, быть может, разочарована жизнью. О, да!.. Ведь, несмотря на окружающую ее роскошь и светские успехи, она мечтает обратиться в пепел. У него уже вошло в привычку проводить послеобеденный час у Петрашевых. Во время краткой, беззаботной передышки, в суесловии праздных разговоров, Бенц видел Елену во всем многообразии ее облика – возбужденной и безразличной, серьезной или бесшабашно легкомысленной. Они стремительно сближались друг с другом. Бенц отдавался этой нарастающей близости, не смея верить в счастье и испытывая мучительный трепет, настолько сладостный, что он был для него дороже утраченного покоя. Да и сама безнадежность разве могла что-либо прибавить к его любви или отнять у нее?
Однажды в золотистый октябрьский день Бенц, выйдя из госпиталя, шел к Петрашевым по узким безлюдным улочкам, напоенным ароматом сохнущего табака. Тишина в нагорной части города была необыкновенная. Бенц слышал лишь приглушенные звуки собственных шагов и шорох связок табака, развешанных на стенах домов. Этот странный шорох не походил на шелест листвы, колеблемой ветром, – в нем слышалось что-то хриплое и печальное.
Бенц шел мерным, неторопливым шагом, но эта внешняя уравновешенность, не давая выхода волнению, лишь усиливала его. Он подошел к черной кованой калитке и взялся за ручку. Щеколда заскрежетала еще пронзительней, чем он ожидал. Фасад дома с безвкусной лепкой над входом – барельефом из скрещенных сабель, ружей и знамен – ярко блеснул перед ним в красноватых лучах заходящего солнца.
Все та же полная, с восточными чертами лица горничная открыла ему дверь. Ни тени удивления не отразилось на ее смуглом лице. Она кивнула головой в сторону сада и сказала по-французски:
– Mademoiselle est lа-bas!
Фрейлейн Петрашева и Гиршфогель сидели в полотняных шезлонгах. Рядом, на траве, валялась неизменная коробка сигарет.
– О!.. Неужели это вы! – радостно воскликнула она, вскакивая навстречу Бенцу.
На ней было легкое кремовое платье – для игры в теннис или для загородной прогулки. Совершенная девичья чистота ее черт напоминала чистоту и четкость алмазных граней. Она поздоровалась с ним, и Бенц, продолжая ощущать прикосновение ее руки, мысленно сравнивал ее с великолепной белой розой. Он сел напротив, удивившись, что нет Андерсона. Гиршфогель не замедлил объяснить, что тот уехал в Софию, и добавил вскользь, что и сам скоро уедет.
– А вы? – спросил Бенц фрейлейн Петрашеву. – Вы что собираетесь делать?
– Я остаюсь здесь, – сказала она.
Ее черные глаза испытующе глядели на него. Заметив его недоумение, она сказала полушутя-полусерьезно:
– Вот так! Останусь здесь. Я нездорова, разве вы не видите?
– Медицина спасет вас, – сказал Гиршфогель, глядя в упор с насмешкой на фрейлейн Петрашеву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63