«Наверное, сошло десять потов!» — подумал я. И крылья! За спиной я почувствовал крылья! Я шёл теперь совсем по-другому: шёл легко! Рюкзак уже не так тянул меня книзу, и ноги не дрожали — это было поразительно, вы можете мне не поверить, но это было именно так: я летел, как на крыльях!
Гром Победы, раздавайся!
Веселися, храбрый росс! —
пропел дядя.
Я оглянулся и увидел солнце: оно стояло вровень с дядиной головой, просвечивая сквозь берёзы и сосны, ярко-красное, с ровными краями, — незакатное солнце.
— Солнце! — крикнул я, не прерывая движения. — Красота!
— Полночь! — сказал дядя.
Я опять посмотрел вперёд — ручей поворачивал здесь направо, и я повернул по нему направо, обогнув скалу, из-под которой вытекал ручей.
Лес тут кончался, и склон кончался, была голая лысина сопки, и с неё открывались синие горы, покрытые снегом, и на фоне этих гор торчал дядин рюкзак и вещмешок Порфирия и сидел на камне сам Порфирий, освещённый солнцем. Свет солнца был серебряный, рассеянный, без теней, несмотря на то что само солнце было красным, и в этом рассеянном свете чётко сверкал каждый камень на рыжей лысине сопки, и каждый вересковый кустик, и огромный резкий силуэт Порфирия, и синие с белыми прожилками снега горы вдали, на фоне ярко-зелёного неба.
Я быстро преодолел последние несколько метров и скинул свой рюкзак на землю; освободившись от него, я почувствовал, что падаю вперёд. Потом я с наслаждением растянулся на земле, положив гудящие ноги на камень, как советовал дядя, чтобы кровь от них отливала.
Дядя подошёл и сел рядом с Порфирием. Они, конечно, сразу закурили. А мне дядя достал из кармана конфетку, и я засунул её в рот и стал сосать, не раскусывая. Чангу дядя тоже дал конфетку, но тот её сразу проглотил, громко щёлкнув челюстями, — он не умел сосать конфеты, он когда-то сосал только молоко своей матери, с тех пор больше никогда ничего не сосал, а только хватал и проглатывал, и жевал, и глодал, и грыз — кости, например, это он очень любил, а конфеты сосать он не любил или просто не мог, уж такое он был существо. Хотя вообще-то он конфеты любил.
А я очень любил конфеты сосать, особенно леденцы, и особенно вот так, в походе, — это вкусно и полезно, чтобы не пить, когда хочется пить, потому что в походе нельзя много пить.
— Здесь будет привал? — спросил я.
— Это зависит от некоторых людей, — сказал дядя.
— От каких «некоторых»?
— От некоторых, — повторил дядя, и я сразу понял, что эти «некоторые люди» — я, в единственном числе.
— Мне что! Я могу идти ещё! — сказал я. — Мне стало легко.
— Поздравляю с десятым потом! — сказал дядя.
— Полночи ходу, — и мы на реке, — напомнил Порфирий.
Дело в том, что нас вёл Порфирий, вёл без всякой карты, по одним ему известным тропам, даже без компаса — к реке Ниве, от которой мы ушли и к которой должны были опять прийти.
— Будем идти, если ты не возражаешь, — сказал дядя. — А днём поспим.
— Мне что! — повторил я.
Это я сказал так, нарочно, потому что я, конечно, устал, но я не мог сказать иначе, потому что чувствовал, что надо идти, иначе просто нельзя, это видно было по Порфириевому лицу, которое было совершенно бесстрастным и свежим, как будто он вовсе не прошагал только что вверх по склону, а сидел где-нибудь в избе, распивая чаи. Поэтому я и сказал «мне что», глядя на Порфирия, к тому же мне стало действительно легче.
— Жирок скинешь маненько, полёгшает, — сказал Порфирий.
— А где Нива? — спросил я.
— Там, — кивнул Порфирий вниз, под сопку.
Я приподнялся и увидел внизу белую полоску застывшей реки.
— Здорово вы так идёте, — сказал я. — Без карты.
— Пошто она мне, — сказал Порфирий.
— Карта! — усмехнулся дядя. — Поднимемся на гору — вот тебе и карта!
— Как «вот тебе и карта»?
— Сверху всё видно, — сказал дядя. — Как сопки стоят, как реки бегут, где море…
— Они же все одинаковые, сопки, — сказал я. — В них можно запутаться.
— Конечно, можно запутаться, если не знаешь, — ответил дядя. — Для тебя всяк хребет на один портрет, а для Порфирия они все разные. Как для тебя в Москве улицы и площади.
— Да, но пока подымешься…
— Вот что, — сказал дядя, — Пока мы тут отдыхаем, я расскажу вам одну новеллу…
— Про мальчика-медведя? — спросил я.
— Про него после, — сказал дядя. — А сейчас, пока я не забыл, я расскажу вам новеллу в стихах, которая называется «Стихи о Поражении». Название скучноватое, но стихи стоят того, чтобы их послушать…
Дядя кашлянул несколько раз и начал:
Как-то ночью, в лесном окружении,
Где колеблются светляки,
Родилось дитя — Поражение,
Дочка Страха и дочь Тоски.
Длинноноса, черна, худа,
И глаза глядят в никуда:
Как у Страха, они велики
И бесцветны, как у Тоски.
Говорит сквозь слёзы Тоска: —
Жизнь и так у нас не сладка.
Не хватало нам Поражения!
Как нам выйти из положения? —
Дальний гром загремел в горах.
Задрожал над ребёнком Страх:
— Ни кола ни двора у нас,
Пробиваемся с корки на корку!
Вот Победа бы родилась!
В Поражении же что толку?
Недвижим туман над рекой.
Громко совы в лесу аукают.
Белый Страх с зелёной Тоской
В камышах ребёнка баюкают,
И никак их не различишь —
Бел туман да зелен камыш!
Говорит жене своей Страх:
— Не держи дитя на руках!
Положи его на дороге,
Дай бог ноги нам,
Дай бог ноги!
Утром иней земли коснулся —
Сиротой ребёнок проснулся.
Громко маму зовёт и плачет,
Не поймёт, что всё это значит!
Призадумалось Поражение,
Вдаль взглянуло без выражения:
— Я такого не ожидало! —
Посидело оно, порыдало,
Но что без толку горевать —
Надо родственников искать!
Погрозило вдаль кулачком
Да потопало босичком…
Так с тех пор оно ходит мрачное,
Ищет всюду отца и мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52