Разместили нас в Дерябинских казармах на берегу Финского залива. Прошли карантин, медицинскую комиссию. После этого большинство отправили на строевое обучение в Кронштадт и во 2-й Балтийский флотский экипаж. Осталась группа человек в 30–35, состоявшая из тех, у кого были путевки в подготовительное училище.
Времени свободного у нас было в избытке. И все-таки моря, хотя оно и рядом, кораблей, о которых так мечтали, до сих пор пока не видели. А тут еще объявился демон-искуситель — Володя Перелыгин. Он взялся нас будоражить: пойдем да пойдем в порт — пароходы смотреть, подойдем по льду, даже руками можно будет потрогать.
— Я одессит, на меня можете положиться, — заверил он.
Пошли. Идем по льду. Володя впереди. Вторым я. Третьим Николай Овчинников.
И вдруг Перелыгин исчезает. Понять ничего не можем. А он в воде. Вернее, под водой. Как нам удалось его вытащить, сами не знаем. Обратно бегом.
Входим в казармы. Время уже подошло к ужину. Теперь Володя сзади. Я иду первым. На пороге — старшина, дядя высоченного роста с густыми усами. Показывает мне пятерню, Коле тоже, а Володе две.
Мы шмыгнули внутрь. Старались понять, что означают жесты старшины. Растолковал их Перелыгин, который «знал все»:
— Вам по пять нарядов вне очереди гальюны чистить, мне — десять.
Так закончилась наша первая попытка познакомиться с морем и пароходами.
…Мы думали, что сразу после карантина нас начнут обучать моряцкому делу. А вышло совсем не так. Приходит старшина и объявляет:
— Завтра экзамен по математике. Потом русский сдавать будете.
Гром среди ясного неба. Многие, хоть и учились в школах, приуныли. Если не примут, позор-то какой… А тут еще старшина грозно окликает:
— Андреев! Будешь за старшего.
— Почему я?
— Почему? Потому что — на «А»!
Дело прошлое, скрывать нечего: знания у нас оказались не ахти какими, а говоря попросту — у большинства слабыми. Было над чем задуматься…
Но вот наступил последний день испытаний — мандатная комиссия. Все понимали: это и есть самый грозный час. Быть или не быть на флоте…
Прошло полвека, а до сего времени все отчетливо помню. Привели нас в Екатерингофские казармы, где размещалось училище. Кто бегал беспрестанно в курилку, кто как маятник вышагивал по коридору, кто ожидал, словно застыв, с самым безнадежным видом… Иные взбадривали себя веселыми рассказами. Мое положение самое разнесчастное — идти первому. Жду своей участи, горестно размышляю. Наконец слышу:
— Андреев! На комиссию.
Подхожу к двери — сердце выпрыгнуть хочет. Чувствую, что от жары и волнения стал пунцовым. Ворот косоворотки душит… Вхожу в комнату весь взмокший. За столом комиссия. В центре председатель. Лицо суровое, а глаза теплые. Форма начсостава, — видать, бывалый матрос Революции. Я встречал таких на Волге, в Самаре.
— Ну, что будем делать? — обращается ко мне председатель.
Молчу. Думаю — сейчас укажут на дверь, и — прощай, флот!.. И вдруг вопрос:
— Учиться будешь?
— Буду.
— Честное комсомольское слово даешь?
— Даю.
Для многих из нас честное комсомольское слово и было проходным баллом. И стало это слово законом всей нашей жизни…
В то трудное для страны время курсантам полагалось в день всего три четверти фунта хлеба. Треть пайка отдавали в пользу голодающих. Держались лишь на супе с треской. Правда, два раза в неделю нас баловали пшенной кашей. В казарме холодно, а «дрова — осина, не горят без керосина…». По вечерам мы щепали лучину, чтобы обогревать кубрики.
Коллектив подобрался дружный. А если кто законы дружбы нарушал, тому на собраниях и даже в курилке устраивали комсомольский «драй». Что там гауптвахта или наряды вне очереди гальюны чистить! Вот когда тебе твои товарищи прямо в лицо говорят, кто ты есть, вот уж тут со стыда не знаешь, куда себя деть, от пола глаз не поднимешь. И ведь дело в том, что если к словам товарищей не прислушаешься, не исправишься — значит, в нашем комсомольском коллективе места тебе не будет!
Те, кто выдерживал разговор начистоту и после не озлоблялся, не замыкался, того коллектив принимал, тот, как показала жизнь, и становился настоящим моряком.
Традиции морского братства тысячи раз нас выручали как в предвоенные, так и особенно в военные годы.
Нам, старшему поколению моряков, радостно сознавать и видеть, что славные традиции живы на флоте, что их чтут, ценят, хранят…
И вот сейчас (по прошествии стольких лет!), живя в Москве, по флоту и морю скучаю сильно… Такое, видно, бывает у всех старых моряков, у кого жизнь прошла в учениях и морских походах. Сколько их было? За сорок шесть лет флотской службы, наверное, несколько сот. Но тот, первый, сорокасемидневный, по-особому памятен — тогда мы принимали морское крещение.
После сдачи экзаменов наш выпускной курс Военно-морского подготовительного училища летом двадцать четвертого года отправился на летнюю морскую практику.
Мы чистили, драили старинный учебный корабль «Воин», стоявший на якорях на Петергофском рейде против дворца и Гребной гавани.
Правда, его машины бездействовали: все средства вкладывались на восстановление боевых кораблей, и до нашего древнего «Воина», некогда имевшего и парусное оснащение, руки не доходили. Зато было над чем пофилософствовать, когда тебе давали скребки, молотки, стальные щетки, чтобы, действуя ими с усердием и в поте лица, каждое звено проржавевшей якорной цепи очистить, по выражению боцмана, плававшего на этом корабле еще в эпоху паруса, до блеска, как «чертов глаз»…
К жизни в корабельных условиях мы привыкли быстро. Морская практика помимо восстановительных работ, плетения кранцев, от игрушечных до многопудовых, простых и шпигованных дорожек и матов, несения вахты, авральной и повседневной уборки, а также непременной чистки картофеля главным образом проходила в постоянных тренировках, многомильных прогонах под веслами на шлюпках и хождении под парусами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104