2
Дома у Антона было тяжко. С первых дней войны ушел на фронт отец. И ни одной весточки, кроме самой первой, в которой говорилось: "Воюю неподалеку от вас". Значит, либо на Карельском фронте, либо под Мурманском.
Мачеха, и так-то всегда молчаливая, замкнулась совсем и по ночам тихо плакала, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос. Это было жутко, и часами Антон лежал без сна.
К нему она относилась по-прежнему, ровно и спокойно, но смотрела словно бы мимо него. "Не вернусь домой - и не заметит", - с тоской и обидой думал он, хотя и понимал, что обижаться нечего. Не может она простить ему, как жестоко и несправедливо он отвернулся от нее, когда через полтора года после смерти матери - ему тогда было двенадцать - отец привел ее в дом. Антон видел, как она мучалась тогда, как старалась стать ему родной, но он только хмурился и уходил в сторону, а иногда, чего греха таить, быть груб и зол. Отец тоже мучался, разрывался между ними двоими и однажды после какой-то особенно злой выходки сына - это было почти перед самой войной - дал ему пощечину. Дал по-мужски, вложив в удар весь свой гнев и обиду. Почему Антон тогда не убежал из дому, он и сам не понимал до сих пор. Наверное, все-таки очень любил отца и кое-что, видимо, понял. Хотя к мачехе добрее не стал.
- Не знаю, что делать с вами, - грустно сказал отец в тот, последний, день. - Если хотите, чтобы я там, на фронте, спокойным был, живите мирно. Я ведь вас обоих люблю.
Ну что ж, стали они жить мирно, но все равно были чужими.
Мачеха работала в порту на Бакарице. За месяц выучилась на крановщицу и сейчас шуровала на огромном портальном кране не хуже любого мужика. Иногда работала две, а то и три смены подряд. Потом сваливалась, как подбитая птица. Зарабатывала хорошо и к пайку могла прикупить что-нибудь на базаре. Так что голодать они не очень голодали, но Антон все время грыз себя за то, что вроде бы сидит на ее шее. Он хотел бросить школу и пойти на завод или в порт, но мачеха и слышать не хотела. "Отец велел, чтобы ты школу кончил", - только и сказала она, но сказала так, что Антон больше и не заговаривал об этом. И, стиснув зубы, продолжал ходить в школу. Иногда, мрачно забросив футляр с баяном за плечо, шел с ребятами в госпиталь давать концерт раненым. И это было самым мучительным - уж лучше бревна таскать в порту. Высокий, плечистый, здоровый, он в свои пятнадцать выглядел на все восемнадцать. И всегда, когда он со своим баяном стоял перед ранеными, ему казалось, что они смотрят на него с укором или насмешкой: эвон какой вымахал, а в тылу околачивается.
Чаще всего они бывали в госпитале на южной окраине Архангельска. На крыльце их всегда встречал подтянутый щеголеватый лейтенант интендантской службы. И всегда он вначале вел их в столовую, где каждому выдавал по большому куску хлеба с повидлом. И по кружке горячего сладкого чая. Антон совал свою порцию Боре.
- Сестренкам отдай, - говорил он, прихлебывая чай.
Боря благодарно глядел на него и, сложив оба куска, заворачивал их в носовой платок и прятал в карман.
А потом они ходили по палатам и давали концерт. Раненые встречали их радушно, хлопали щедро и подолгу не отпускали. И все же всегда на душе скребли кошки - нельзя было спокойно смотреть на все эти бинты, костыли, повязки, на измученных болью людей.
После этих концертов Антону становилось еще тяжелее, и все больше гвоздила в голове мысль: на фронт надо, на фронт.
Аня подошла ко мне на перемене.
- Ну, выучил стихотворение? - спросила она.
- Какое еще стихотворение?
- Вот человек! - сказала она. - Я ж тебе говорила: в госпиталь пойдем с концертом.
- А-а-а, - сказал я, - так я знаю стихи.
- То, что ты мне рассказывал, не нужно, - отрубила она, - про подвиги нужно. Про подвиги, понял?
Конечно, я ни черта не стал учить новые стихи. Я и так их знал достаточно и мог прочитать самые героические. Например:
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На Кронштадтский лед...
Или "Гренаду" Михаила Светлова, или... да много я знал.
На следующий день после уроков Аня прицепила меня на буксир к Боре-маленькому, а сама побежала искать Антона. Мне показалось, что вид у нее был растерянный.
Мы топали через весь город, и Боря рассказывал мне про свою жизнь. Он был действительно маленький - мне по плечо, подстрижен под "полубокс", но, как ни голодно было, выглядел все равно каким-то кругленьким.
- Что д-делать? - говорил Боря. - Н-не знаю. К-как дармоед д-дома сижу...
Я ничего не мог ему сказать. Я и сам себя дармоедом чувствовал.
В первой же палате Аня объявила:
- Сейчас расскажет стих Дима Соколов из Ленинграда.
И я неожиданно для себя, даже не задумываясь, прочел "На холмах Грузии". Я кончил читать, и было тихо, очень тихо. Я посмотрел на Аню. Она стояла, прислонившись к двери, и лицо у нее было такое, будто она и не слышала, что я читал. А раненые - их было человек двадцать в этой палате смотрели на меня. И никто не хлопал.
- А еще, еще, паренек, - сказал один из них, - про Питер, а?
Не знаю, что на меня нашло, но я, проглотив какой-то комок в горле, начал:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит...
И дальше. А потом в середине я забыл. Забыл, и все тут. А раненые хлопали, кто как мог, и кричали: "Еще, давай еще..." А я больше не мог и выскочил в коридор. Дверь в палату оставалась открытой, и я слышал, как Аня спела "Синий платочек", а Лиза пела частушки про Гитлера, и им тоже очень громко аплодировали. Потом странный такой парень Коля - его почему-то называли Карбасом, и он, по-моему, даже не из нашей школы рассказывал разные байки, и раненые хохотали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64