Задача охранять одного короля и
его домочадцев, игнорируя пожар и смятение внизу, заставляла дрожать от
подавляемой злости. Они были толпой безвольных дураков, которые сладко
пожили за спиной борова. Потеря одного из джердов и смертельная,
угрожающая ненависть масрийского народа превратила их в дрожащий студень.
Встревоженные угрозами и грубостями, раздававшимися из-за стен, и увидев,
что к ним направляются два джерда и еще пятьсот воинов с Соремом во главе,
стражи открыли огромные ворота и упали перед принцем на колени. Они
отрицали свое участие или неучастие. Они плевались при имени императора.
Некоторые рыдали. Они были чрезвычайно рады вручить Сорему, принцу крови
Храгонов, единственную вещь, которую их поставили охранять.
Раньше я приходил сюда, как вор, пробравшись под стеной. Теперь я
ехал верхом мимо тех красот, которые тогда ночью видел только мельком.
Это был город садов, цветущих деревьев и беседок. После дымящихся
развалин внизу было странно видеть неподвижных фламинго на мелководье
рябого от дождя озера, каскады плакучих ив, игрушечные домики с эмалевыми
куполами, отполированными водой. Только где-то грозно ревели дикие звери,
почуяв запах мертвых тел, а у птиц, сидящих на ветках в крохотных клетках,
не было песен, чтобы предложить изменчивому миру.
Малиновый дворец стоит в центре Небесного города. Своими крышами,
крытыми розовым симейзским мрамором, винно-красными колоннами,
расширяющимися кверху, карнизами из золотого кружева и яркими окнами он
напоминает храм. К дверям ведет улица, по обеим сторонам которой стоят
крылатые лошади с лицами и волосами прекрасных женщин, каждая высотой в
десять футов - огромный светильник из алебастра, который пылал по ночам от
факелов, зажженных внутри. Перед мозаичным входом, достаточно широким,
чтобы в него мог въехать ряд из двадцати всадников, было пятно красной
крови, почти такое же широкое, как память Старого Хессека, напоминание о
мертвых рабах, чьи тела уже до краев заполнили какую-нибудь яму.
Баснурмон скрылся; ничего удивительного. Он увидел, что ветер
переменился, и оказался достаточно мудр в своем злодействе. Его мать, на
которой женился Храгон-Дат после Малмиранет, тоже исчезла, уехав в карете,
полной драгоценностей и безделушек.
Император, однако, остался.
Он сидел в комнате на нижнем этаже с двумя своими десятилетними
мальчиками для забав, которые скорчились возле него, полуобезумев от
страха.
Я и не ожидал многого от Храгон-Дата. До этого мгновения он был
титулом и целью - целью Сорема больше, чем моей. Я не ожидал многого и не
ошибся. Он всматривался в наши лица своими выцветшими, уже не голубыми
глазами, утонувшими, как в подушках, в складках его темно-желтой кожи.
Густые вьющиеся волосы оказались париком, который упал на пол, когда
император, рыдая, склонил голову.
- Сорем, - всхлипнул он. - Сорем, сын мой. Ты не убьешь меня, Сорем?
Я породил тебя, дал тебе жизнь. И ради твоей чести, ты не убьешь своего
отца.
Лицо Сорема под слоем сажи и копоти побледнело и исказилось. Эго было
то, чего он боялся, о чем он молчал у стен Цитадели. Он все это предвидел.
- Вы отдадите мне город и империю, - сказал он.
В его голосе была сила и уверенность, голос не дрожал, как не дрожала
сильная молодая рука со шрамами воина, протянувшая Храгон-Дачу бумагу на
подпись и королевскую печать и воск, нагретый перепуганным писцом. Все
было сделано быстро. Я подумал: "Сорем, масриец до мозга костей, никогда
не убьет, но этот человек стар и нездоров. Легко будет устроить смерть, и
Сорему не надо будет принимать в этом участие".
Комната была наполнена уставшими солдатами и запахами высыхающего
дождя, страха и жирным запахом горячего воска, и криками императора об
отречении.
Я подумал: "Теперь я замыслил другое убийство ради безопасности
другого человека. Я погряз в этом".
Они увели Храгон-Дата как большого, тяжелого ребенка, который слишком
долго задержался на детском празднике, и дети и взрослые уже устали от
него. Уходя, он плакал, и его криво надетый парик придавал ему печальный и
трогательный вид. Сейчас я с жалостью вспоминаю о нем, но я с тех пор
переменился. Тогда я мог только отвернуться, чтобы не заметить смертельной
бледности лица Сорема.
Два маленьких мальчика перестали дрожать на полу, вскоре их увели, и
мы, начальники этого баснословного хранилища ценностей, остались одни.
Я ушел в какую-то пышную комнату, чтобы поспать. Я лежал, потный и
грязный, сняв с себя одолженную в Цитадели кольчугу, на мягкой кровати,
которая, как корабль, имела золоченый нос-форштевень.
Как быть с "Иакинфом Вайн-Ярдом", моей галерой, которая стоила жизни
Чарпону, моей галерой, предназначенной для охоты? Как быть с охотой, с
охотой на Белую ведьму, мою мать, которая, конечно же, не умерла в
Бит-Хесси? Мне надо было бы поехать туда, а не сюда, и самому поднести
факел к этой норе, а не доверять Бэйлгару. Он не искал ни белых пауков, ни
белых кошек...
Я видел ее в ледяных одеждах, ее серебристые волосы, ее злые когти,
ее кошачья голова улыбалась, левый глаз был зеленым, а правый, в который я
ударил ножом, зиял красным кратером. Она шептала нежно, как любовница: "Ты
не убьешь меня, Вазкор, сын мой? Я родила тебя, дала тебе жизнь. И ради
своей чести, ты не убьешь свою мать".
Я силился проснуться, я знал, что это только сон. Воробей, маленькая
певица из Эшкорека, обняла меня и прошептала, что все хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125