- Вифлеем, - сказал идиот, обращаясь к долине.
* * *
У садовника не было для ребенка подарка, так что он вытащил из кармана ключ и сказал:
- Это ключ от башни. В сочельник я открою тебе ту дверь.
До наступления темноты они с ребенком поднялись по лестнице на башню, ключ повернулся в замке, и дверь, точно крышка тайного ларца, открылась и впустила их. Комната была пуста.
- А где секреты? - спросил ребенок, пристально вглядываясь в обросшие пылью балки и паучьи углы, в свинцовые переплеты окна.
- Хватит и того, что я дал тебе ключ, - сказал садовник, считавший, что у него в кармане вместе с перьями птиц и семенами цветов хранится ключ от вселенной.
Оттого, что не было секретов, ребенок заплакал. Снова и снова обследовал он пустую комнату, взметая пыль, в поисках не имевшей своего цвета потайной двери, простукивая голые стены в ожидании глухого звука комнаты позади башни. Он смахнул с окна паутину и сквозь пыль смотрел на снежный сочельник. Мир холмов уходил вдаль, в замкнутое небо, и вершины холмов, которых он никогда не видел, карабкались вверх, навстречу падающим снежинкам. Перед ним простирались леса и утесы, бескрайние моря голой земли и новый прилив горного неба, пробегавший по черным пляжам. На востоке вырисовывались очертания безымянных горных созданий и заросшая деревьями лощина.
- Кто это? Кто это?
- Это холмы Джарвиса, - сказал садовник, - что стоят от начала.
Он взял ребенка за руку и увел его от окна. Ключ повернулся в замке.
В эту ночь ребенку спалось хорошо; была сила в снеге и тьме; была не смолкавшая музыка в молчании звезд, тишина - в стремительном ветре. И Вифлеем был ближе, чем он ожидал.
* * *
В рождественское утро идиот вошел в сад. Его волосы были мокры, и его осыпанные снежинками драные башмаки были облеплены грязью. Уставший от долгого пути с холмов Джарвиса и ослабевший от голода, он сел под бузиной, под которую садовник прикатил бревно. Сжав перед собой руки, он увидел разоренные клумбы и бурьян, бурно разросшийся по краям дорожек. Над красным плющом, словно дерево из стекла и камня, вздымалась башня. Потянул свежий ветер и накинулся на дерево; он запахнул ворот пиджака, укрыл шею, поглядел на свои руки и увидел, что они сложены в молитве. Потом его охватил страх перед садом: кусты - это его враги, и деревья, образовавшие аллею, бегущую вниз, к воротам, в ужасе подняли руки вверх. Место было слишком высокое, сверху вниз глазевшее на холмы; место было слишком низкое - он дрожал на оперенных плечах новой горы. Разъяренный тишиной, ветер здесь неистовствовал, пробуждая иудейские голоса в ветвях бузины; тишина билась здесь, как человеческое сердце. И, сидя под жестокими холмами, он услышал, как внутри у него воскликнул голос:
- Зачем ты привел меня сюда?
Он не мог сказать, зачем он сюда пришел; что-то велело ему придти и вело его, но он не знал, кто это был. Людской говор поднимался от садовых грядок, и с небес низвергался дождь.
- Оставьте меня в покое, - сказал идиот, слегка отстранясь от неба рукой. - Дождь хлещет меня по лицу, ветер хлещет меня по щекам. - Он побратался с дождем.
Так ребенок и нашел его: укрывшись под деревом, идиот с божественным терпением сносил пытку непогодой, с развевающимися во все стороны волосами, с печальной улыбкой, застывшей на губах.
Кто был этот незнакомец? В глазах у него полыхали огни; из запахнутого пиджака высовывалась голая шея. И все же он улыбался, сидя в лохмотьях под деревом в день Рождества.
- Вы откуда? - спросил ребенок.
- С востока, - ответил идиот.
Садовник не соврал, и тайна башни была всамделишным секретом; это темное, жалкое дерево, что сверкало лишь по ночам, было первым деревом из всех.
Он опять спросил:
- Вы откуда?
- С холмов Джарвиса.
- Станьте у дерева.
Все еще улыбаясь, идиот встал спиной к бузине.
- Раскиньте руки, вот так.
Идиот раскинул руки.
Ребенок что есть мочи побежал к хижине садовника и, вернувшись по затопленным водой лужайкам, увидел, что идиот не двинулся о места и стоит, вытянувшись в струнку, спиной к дереву, и улыбаясь.
- Давайте я привяжу вам руки.
Идиот почувствовал, как проволока, которой не удалось скрепить грабли, сомкнулась вокруг его запястий. Она врезалась в его тело, из образовавшихся ран на дерево, сверкая, падала кровью.
- Брат, - сказал он. На ладошке у ребенка он увидел серебряные гвозди.
ПОСЕТИТЕЛЬ
Его руки устали, хотя всю ночь они лежали поверх простыней на постели, и он поднимал их, чтобы только поднести ко рту и к своему обезумевшему сердцу. Вены тянулись, как болезненно синеватые ручьи к бесцветному морю. Рядом с ним струился пар от молока в треснувшей чашке. Он чувствовал аромат утра и знал, что петухи во дворе запрокидывали назад головы и выкликали солнце. Чем были эти простыни на нем, если не погребальными саванами? Чем были эти часы с деловым голосом, тикающие между фотографиями матери и умершей жены, если не голосом давнего врага? Время милосердно позволяло солнцу освещать его постель и безжалостно вызванивало уход солнца, когда приближалась ночь, и ему еще больше не хватало алого света и прозрачного тепла.
Райанон ухаживала за мертвым и подносила треснувший край чашки к мертвым губам. То, что билось под этими ребрами, не могло быть сердцем. Сердца не бьются в мертвых. Когда он лежал, готовый к последнему испытанию измерительной ленточкой, Райанон вскрыла его грудную клетку ножом для книг, вырвала сердце и вложила часы. Он слышал, как она сказала в третий раз: "Чудесное молоко, выпей". И, чувствуя, как оно течет, оставляя кисловатый привкус на языке, а ее рука поглаживает его лоб, он понимал, что не мертв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72