Холостяцкому их воображению нелепостью показалось бы душевное горе, жупел под названием беда. Могут ли люди с широким кругозором, с глубоким знанием жизни и пониманием ее проблем, как философских, так и житейских, – могут ли они допустить, чтобы их морочили такими монашескими баснями? Душевное горе! Беда!. Все равно что чудеса у католиков. Ничего этого нет. Передайте-ка херес, сэр! Полно, полно, не может этого быть. Портвейну, сэр? Пожалуйста. Ерунда, и не говорите. Из этого графина вам, кажется, последнему, сэр.
Так оно и шло.
Вскоре после того как была убрана скатерть, наш хозяин бросил выразительный взгляд на Сократа, и тот, невозмутимо дойдя до окна, воротился к столу с огромной изогнутой трубой, прямо-таки иерихонской трубой, отделанной серебром и всевозможными украшениями, в том числе двумя козлиными головами, а значит, и еще четырьмя рогами из литого серебра, торчащими справа и слева у мундштука главной трубы.
Я и не слышал, что наш хозяин умеет играть на горне, поэтому удивился, когда он взял горн со стола, словно готовясь победоносно протрубить в него. Но этого я не услышал, и правильно понял назначение этого горна, когда он вставил в мундштук большой и указательный пальцы, что породило легкий аромат, и ноздрей моих коснулся запах отменного нюхательного табака. Это был целый букет запахов. Горн пустили по кругу. Какая прекрасная мысль, подумал я, именно сейчас понюхать табаку. Надобно ввести этот добрый обычай дома среди моих соотечественников, решил я тут же.
Исключительная воспитанность этих девяти холостяков – воспитанность, на которую не влияли никакие количества выпитого вина, пренебречь которой не давала никакая веселость, – еще раз предстала мне во всей своей прелести, когда я заметил, что хоть понюшку они брали не жалея, но ни один из них не нарушил приличий, ни один не обидел болящего холостяка за стеной, позволив себе чихнуть. Все происходило в полной тишине, словно нюхали они безобидную пыльцу, смахивая ее с крыльев бабочки.
Но обеды холостяков, так же как их жизнь, не могут длиться вечно, сколь они ни прекрасны. Пришла пора расходиться. Один за другим холостяки взялись за шляпы и, пара за парой, под руку, продолжая беседовать, стали спускаться на вымощенный камнем двор. Иных ждали близко по соседству квартиры, где они, прежде нежели отойти ко сну, намерены были еще почитать «Декамерон». Другие собирались выкурить сигару, прогуливаясь по саду в приречной прохладе; третьи направились к воротам, чтобы кликнуть кеб и отбыть со всеми удобствами в свои отдаленные жилища.
Я задержался последним.
– Ну как, – улыбаясь, спросил меня хозяин, – как вам понравился наш Темпл и жизнь, которую мы здесь ведем?
– Сэр, – отвечал я в порыве искреннего восхищения, – сэр, это прямо-таки Рай для Холостяков!
Ад для Девиц
Расположен он неподалеку от горы Вудолор в Новой Англии. Свернув на восток из местности, где вас окружали цветущие фермы и солнечные луга, кивающие душистыми травами начала июня, дорога ваша забирает вверх среди суровых холмов. Постепенно эти холмы все теснее обступают дорогу и образуют сумрачный проход, который получил название Мехи Безумной Девы, потому что между его скалистыми стенами непрестанно дует воздушный Гольфстрим, а также благодаря легенде, будто когда-то в этих местах стояла хижина какой-то помешанной.
По дну этого ущелья, бывшему руслу бурного потока, вьется узкая колесная дорога. Поднявшись по ней до ее высшей точки, останавливаешься, словно миновав ворота первого Дантова круга. За крутизну стен, за их темный густо-серый цвет и за то, что здесь ущелье внезапно сужается, это место получило название Черный перевал. Дальше ущелье расширяется, и дорога постепенно спускается в огромную лиловую воронку, утонувшую среди лесисто-косматых гор. Воронку эту местные жители называют Чертовой Темницей. Со всех сторон слух улавливает шум воды. Наконец эти бурные ручьи сливаются в один мутный, кирпичного цвета поток, который, кипя, пробирается среди громадных камней. Поток этот, за его окраску, прозван Кровяною рекой. Достигнув темной пропасти, он резко сворачивает на запад и делает сумасшедший шестидесятифутовый скачок прямо в объятия чахлого леса из седовласых сосен, среди которых пробирается дальше, в невидимые отсюда низины.
По одну сторону дороги над самым водопадом, ясно видны венчающие каменный утес развалины старой лесопилки, построенной еще в те времена, когда вся эта местность изобиловала старыми соснами и лиственницами. Колоссальные, обросшие черным мхом, грубо обрубленные узловатые стволы, тут и там сваленные в кучи и давно брошенные и забытые, либо нависшие, как опасные козырьки, над мрачным краем водопада, придают этим грубым деревянным руинам сходство с каменоломней, однако напоминают и что-то феодальное – рейнское или Турмбергское – навеянное причудливой дикостью окружающего пейзажа.
В Чертовой Темнице, уже почти на дне ее, стоит большое оштукатуренное здание, выделяющееся, подобно гигантскому гробу повапленному, на угрюмом фоне горных елей и других непритязательных хвойных деревьев, террасами уходящих вверх на две тысячи футов.
Это здание – бумажная фабрика.
Когда я всерьез занялся торговлей семенами (проще сказать – когда мое имя стало так широко известно, что семена мои стали попадать во все восточные и северные штаты и даже в жирную почву Миссури и обеих Каролин), моя потребность в бумаге так возросла, что стоимость ее стала важной статьей моего бюджета. Стоит ли говорить, сколько бумаги у торговца семенами уходит на конверты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9