Он поднялся и направился было к перекрестку, где повстречался с Джебетом. Но при одной мысли, что снова придется лезть в толпу, он круто остановился. И повернул назад, решив добраться до санатория берегом.
В нескольких метрах впереди он заметил какого-то штатского, обходившего ряды английских солдат. Низенький, с бородкой, даже в такую жару напялил плащ. И чувствовалось, под плащом у него вся грудь в орденах. Шагал он твердо, даже яростно, словно бы раз навсегда решил, что не умрет. Штатский старичок совсем один среди солдат на морском берегу. Держался он прямо, яростно семенил вдоль берега. Может, вышел, по привычке, под вечер прогуляться, пройтись для моциона, как и положено отставному? Или пришел поглядеть, какая она, нынешняя война? Война, совсем непохожая на ту, другую – великую, неповторимую, настоящую, – ту, которую проделал он.
Вдруг Майа вспомнил, что незадолго до войны смотрел в кино хронику. На экране какой-то журналист интервьюировал последнего оставшегося в живых гусара из-под Рейхсгофена. Тот тоже был маленький старичок, до неестественности маленький и еще старше, чем этот, которого он сейчас встретил. Тот был до того морщинистый, до того щупленький, до того дряхленький, таким говорил дрожащим голосом, что казалось подлинным чудом, как это он еще держится на ногах. Он рассказывал о знаменитой атаке: «Целый день… ждали… в зарослях хмеля… Значит, ждали… в зарослях хмеля… а потом храбрый генерал Мишель крикнул: „Руби! Руби!“ И мы выхватили сабли… в зарослях хмеля!…» Он, этот старикашка, вдруг дьявольски разошелся. Судорожно взмахивал ручонкой, будто держал саблю, и получалось нелепо. До того разошелся, что страх брал: не дай бог, переломится пополам и рассыплется на составные части. Кричал он как оглашенный, а голос слабенький, до смешного слабенький: «Руби! Руби!…» Должно быть, ему чудилось, будто на нем блестящая кираса, в руках сверкает сабля, а самому ему всего двадцать. Для него еще была жива та знаменитая атака, война 1870 года, кринолины, Наполеон III, депеши из Эмса, все унижение Седана. Только для него одного. Зрители надрывались от смеха. «Целая эпоха! – подумал Майа. – Сама злободневность, слава богу, уже семидесятилетней давности! И какие страсти тогда разыгрывались. Сколько ненависти, сколько надежд, сколько лжи! Сколько глупостей! А сейчас всему этому конец! Совсем конец! Просто уже потеряло всякий смысл. Возможно, никогда смысла и не было! Ни в чем не было. Не было в войне 1914-1918 годов, ни в теперешней, и во всех, что были раньше, и во всех, что будут потом!»


* * *

Не успел Майа сделать и двух шагов, как вдруг он услышал за собой топот ног.
– Мистер Майа! Мистер Майа!
Он обернулся. За ним бежал Джебет. Он запыхался. Бежал за ним вдогонку. И первым делом протянул Майа руку. Тот удивился, но руку пожал.
– Мне нравится, – пояснил Джебет, – ваша французская манера пожимать друг другу руки при каждой встрече! По-моему, так получается гораздо сердечнее.
Он и сам был воплощением сердечности. Улыбаясь, глядел на Майа, будто тот был его старинным другом.
– Куда направляетесь?
– К себе, – улыбнулся Майа.
– А куда это к себе?
– В санаторий. Мы там столуемся с друзьями.
– О-о! – протянул Джебет. И добавил через мгновение: – Значит, раздумали уезжать?
Майа невольно улыбнулся. Какой же юный вид у этого Джебета, особенно сейчас, когда он отбросил свою чопорность.
– Я-то нет, а вот ваши компатриоты что-то не горят желанием меня везти.
– Как так? Разве капитан Фири?…
– В порядке.
И Майа рассказал Джебету всю историю с пропуском. Тот слушал, озабоченно нахмурив брови.
– О-о! – протянул он и вспыхнул. – Мне очень жаль, мне действительно очень жаль.
Он задумался, видимо что-то прикидывая.
– Идите за мной.
Но тут же спохватился, очевидно решив, что слова его прозвучали как команда.
– Если вам будет угодно пойти со мною…
Оба повернули к стоявшим в очереди томми, несколько шагов Джебет сделал в молчании.
– Ну, а вы что думаете об этой войне?
Спросил он точно таким тоном, как спрашивают:
«нравится ли вам этот фильм, эта пьеса, чай?».
– Скверная штука, скажу я вам.
Джебет взмахнул рукой, показывая на море, суда, очереди томми, разбомбленные виллы.
– Особенно меня мучает, – вполголоса сказал он, – вся эта бессмыслица.
Майа украдкой взглянул на него. Как, значит, Джебет, такой юный, такой розовощекий, такой «здоровый», тоже додумался до этого! Значит, и он так думает.
– Да, плохо дело, – сказал он вслух, – если уж англичане начали так рассуждать.
Джебет расхохотался.
– Oh you, french! О, вы француз! ( англ. )

– сказал он.
Смеялся он от чистого сердца, во все горло, и Майа тоже не выдержал, рассмеялся. И на мгновение все – развалины Брэй-Дюна, суда, война, – все исчезло. Остались только два молодых человека, – шагают себе бок о бок под солнцем по песчаному пляжу и хохочут от души.
– Расскажите мне, что вы делали после того, как мы с вами расстались, – сказал Джебет.
Майа рассказал. Когда он заговорил о рыжем сержанте, Джебет прервал его.
– Я знаю его. Это хороший вояка, кадровик, зовут его Уэнрайт. Прекрасный солдат. Двадцать лет прослужил в Индии, в семнадцатом году получил крест Виктории. Два года назад его чуть не разжаловали из-за какой-то некрасивой истории. Некий Смит, его подчиненный, хотел выслужиться. Да, черт! После чего рядом со Смитом никто в офицерской столовке не садился, Прекрасный солдат Уэнрайт. Прекрасный старый солдат. Как глупо умереть вот так.
– Умереть по-всякому глупо.
– Верно, – Джебет повернул к Майа свою наивную физиономию, – а главное, непонятно, к чему все это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67