– Ты так скучаешь по нему?
– Больше того. Ностальгия – у вас, эллинов, даже есть слово для этого. Какое у вас есть слово, чтобы назвать сердце, которое не может жить нигде, кроме как в родной стране?
– Нам тоже это знакомо, – сказал он. – Изгнание – тяжкое наказание, даже для нас, хотя мы скитаемся по свету по своей воле.
– Но я не изгнанница. Я сама захотела придти. Хотела увидеть иные небеса, посмотреть на другие лица. Но, как только я это сделала, ушла музыка.
– Может быть, она еще вернется.
– Она вернется, – сказала Мериамон, – когда я вернусь в Египет.
– Тогда возвращайся скорее, ради твоей музыки.
Она пожала плечами.
– Я там, где желают боги. Музыка тут ни при чем.
– Это не так, если ты лишилась ее.
– А ты лишился чего-нибудь, оказавшись так далеко от Македонии? – спросила она.
– Македония – это я сам. – Александр сказал это просто, без тени вызова. – Земля – там же, где была, и такая же, как была, и, когда придет время, я вернусь к ней. Но не теперь. Передо мной лежит весь мир, я одержал достаточно побед, чтобы они дали мне крылья, но в конце концов я едва начал летать.
– Полетит ли с тобой твоя армия?
– Они последуют за мной, куда бы я ни пошел. Они последуют, Мериамон понимала это.
– Куда же? – спросила она, и сердце ее забилось. Именно этого она хотела, за этим пришла. Одно только слово.
Он не ответил сразу. Она взглянула на него. Александр всматривался в лицо статуи ее отца, словно хотел прочитать в нем ответ, словно своим страстным желанием мог заставить каменное изваяние пробудиться и заговорить. Но в нем не было магии, она была не для него, чья сущность и царственность были делом богов.
Ему не нужна была магия: он мог видеть дальше любого предсказателя, стоило ему только захотеть.
– Мне нужно укрепиться на море, – сказал он немного погодя. – Это только благоразумие, поскольку Персия всегда была здесь сильна. Поэтому я взял Финикию, чьи корабли сражаются за Великого Царя. А затем придет черед Дария. Он будет сражаться со мной – вельможи заставят. Тогда от моря, оставив своих людей править городами за моей спиной, я пойду в глубь страны, чтобы отомстить персам, как того хотел и мой отец.
– Море – не только Финикия, – сказала Мериамон, – и империя – не только Азия.
Кто-то вмешался в разговор. Нико. Она совсем забыла о нем, а он был рядом, в тени статуи ее отца.
– Ты, конечно, имеешь в виду Египет.
– Конечно. Он ждет, – сказала она, – и скоро устанет ждать и решит, что у варваров хватило духу добраться только до границ империи. Египет восставал и раньше. Что случится, если он опять восстанет? Времени хватит, чтобы поработить его снова.
– Так рассуждает Дарий, – возразил Александр. – Раньше он был храбр и потому стал царем. Но он размяк и привык к роскоши. Я думаю, он отказался бы от моря, если бы я захотел дойти только до него.
– А Египет?
– Разве я хочу Египет?
Мериамон замерла. Царь улыбался. Он испытывал ее. Она тоже постаралась изобразить на своем лице улыбку.
– Ты хочешь Египет, – сказала она. – Там твоя сила.
– Моя сила в Македонии.
– И поэтому ты ее оставил?
Теперь он замер и ответил на ее улыбку сжатыми губами и сверкающим взглядом.
– От глубоких корней дерево растет высоко.
– От глубоких, – согласилась она. – И широко разветвленных. Кто ты такой, Александр? Кто был твой отец?
– Ты хочешь оскорбить мою мать?
Осторожно, опасность. Улыбка Мериамон стала теплее и шире.
– Меньше, чем какую-либо женщину в мире. Мой отец видел твое зачатие, ясно видел в магической воде. Но бог может являться в разных обличьях.
Она все время чувствовала, почти осязала, как слушает Нико – напряженно и молча.
Александр застыл, но в нем был трепет, трепет пламени, которое, даже неподвижное, все равно обжигает.
– Вспомни Тиндарея, – сказала Мериамон, – и Геракла, своего предка.
– Нет, – сказал Александр едва слышно. – Она говорила мне однажды – и не однажды, – но это все вздор. Он никогда не принадлежал только одной женщине. Даже ей. Особенно ей. В ней всегда было слишком много огня.
– Огонь привлекает огонь, – ответила Мериамон. Тихо, так же тихо, как он, как будто это был не ее голос.
– Нет, – сказал он. – Меня породил не бог. Никто никогда не претендовал на меня. Я сын Филиппа и ничей больше.
– Ничей?
Александр больно сжал ей руки.
– Тогда где же был этот бог, когда он был мне нужен? Где он был, когда меня били и морили голодом, чтобы подчинить своей воле? Где он был, когда мой отец менял женщин одну за другой, бросал оскорбления в лицо моей матери и смеялся, когда она упрекала его? Где он был, когда отец насмехался даже надо мной, заведя ублюдка, и выгнал меня, когда я потребовал то, что принадлежало мне по праву? Где он, наконец, был, когда мой отец умер?!
«Это любовь», – подумала Мериамон. Любовь – и ненависть, такая глубокая, что она снова обернулась любовью, отравленная завистью, подслащенная гордостью. Великие люди так редко имеют великих сыновей, а здесь был Филипп, был Александр, и кто бы из них потерпел соперника?
– Говорят, ты убил его, – произнесла она ясно, спокойно и совершенно хладнокровно.
Он не свернул ей шею. Даже не ударил. Он впитал это с молоком матери: никогда не поднимать руку на женщину.
Он отпустил ее. Тяжело дыша, отступил на шаг, и сказал:
– Я мог бы убить его. Я хотел – о боги, гораздо чаще, чем ты можешь представить! Но не так. Не таким орудием.
– Дурак, – сказал Гефестион. Он подошел и стоял позади; было ясно, что он слышал часть разговора. – Он был честным идиотом, госпожа. Он думал, что его презирают из-за более молодого и хорошенького мальчика. Он так долго переживал это, что осталась одна только ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119