— Стрелять из этой штуковины умеешь? — указал он на пулемет.
— А то как же, Илья Никитич, — обиженным голосом ответил новичок. — Не первый раз в наряде.
— Во как? Это куда же ты в наряды ходил-то? — насмешливо прищурился Стахов.
Андрей посмотрел на висящую за спиной комбата карту Укрытия, наклеенную поверх никому не нужной живописи в деревянной раме, и на мгновенье призадумался. Там была схема Укрытия, издали напоминающая нарисованное двухлетним ребенком солнце — неровный круг и отходящие от него шесть лучей. Это были тоннели с промежуточными шлюзами, из которых три жирных луча — это транспортные: северный, восточный и юго-западный, и три тонких — узкие штольни: северо-западный, западный и юго-восточный. Последние раньше служили вентиляционными шахтами, но когда фильтры убрали за ненадобностью, их стали использовать как дополнительные выходы наружу.
— Да только на «юзу» уже раз десять с начала лета в наряд ходил, — как можно бойче ответил Андрей, предполагая, что дежурство в юго-западном кордоне послужит для Стахова отличной рекомендацией. — А на восточный и «юву» раз двадцать, наверное.
— И что? Хорошо на «юзе» спится? — ужалил его ветеран. — Ты только мне не рассказывай, почем в Одессе рубероид, ладно? Знаю я эти ваши дежурства на «юго-западке»: две машины в сутки впустите-выпустите, а потом Тромбон спит и вы все спите. Дозвониться к вам все равно что на тот свет. — Стахов махнул рукой. — Сколько раз стрелял по живым целям-то?
— Ну если на заставе, то раз сто, наверное, — удвоил свои истинные показатели Андрей.
— Сто, говоришь? — задумчиво повторил комбат. — Значит, вот что. На пулемет тебя пока не поставлю, подстрахуешь если что со своей пшикалки, — кивнул он на Андреев укороченный АКС. — А придет «Резвый» где-то часа через два, тогда, может, и постреляешь. Понял?
Андрей нахмурился, отложил свой автомат в сторону и облокотился на мешок, давая понять, что ожидал-то он от первого своего наряда на «северке» немного больше, чем просто «подстраховать со своей пшикалки». Сделать это он мог и на любой другой заставе. Конечно, сказать об этом вслух не посмел. Тем более не стоило наглеть после того, как проштрафился, уснув на посту. Кто его знает, какие мысли бродят в голове начальства? Передумает Стахов, и все. Потом лишь отпишется в рапорте: мол, боец уснул на посту, был наказан, выдворен с целью отбывания наказания за заслон и там… Кто же думал, что так получится — пропал!
А ведь что самое главное, Стахову-то ничего не будет, его даже судить не станут — таких не судят, а его, Андрея, сожрут те черви, что пожирают трупы расстрелянной на заставе нечисти — их же просто в шлюз выбрасывают, трупы эти, а через час от них уже ничего не остается… И, представив себе, что, подняв заслон, его могут не найти, Андрей весь скукожился и громко засопел, всячески пытаясь отогнать от себя дурацкие мысли.
Илье Никитичу было уже за сорок. Он, конечно же, был строгим, а иногда и излишне жестким в отношении воспитания новобранцев, но большинство из тех страшных слухов, что о нем ходили, были всего лишь выдумками, сочиненными как раз для таких случаев. Выбрасывал бойцов он в промежуточный шлюз всего лишь несколько раз, и было это уже так давно, что и сам он толком не помнил, кого и за что наказывал. В основном мог врезать по шее или схватить новичка за шиворот и швырнуть куда подальше. И как бы там это ни называлось, но оно действовало. В следующий раз они сто раз подумают, утверждал Стахов, прежде чем присесть у костра и начать мечтать черт знает о чем. На кордонах для них нет ящика с мечтами, только с патронами, дровами и продпайком.
Большую часть своей жизни Илья Никитич провел на заставах Укрытия. Так уж тут заведено, в этой подземной империи выживших, что перед каждым трудоспособным мужчиной стоял выбор: либо военное ремесло, либо «научка» (если есть задатки для изучения точных наук и дальнейшей работы в лабораториях), либо «гражданка». Но последнее, несмотря на свое мирное название, вовсе не работа в теплом офисе или вращение баранки. Это обработка земли, это тщательный уход за едва продирающимися из грунта чахлыми, бледными растениями, это рутинная работа на фермах и в металлургических цехах. Другого здесь не дано. Стахову как потомку военачальников в третьем колене даже в страшном кошмаре не могло привидеться, что он вспахивает землю, ухаживает за скотом или работает на фабрике, изготовляющей топливо для машин. И дело не в том, что он боялся труда, презирал хозяйственную работу или чурался провонять коровьим дерьмом, нет. И даже родословная, о которой он, по сути, так мало знал, здесь была ни при чем. Призвание свое он почувствовал, когда впервые взял в руки оружие. Вот оно — его орало и его молот, его хлеб и его суть.
Нет, он не видел себя славным воином, завоевывающим мир, не мечтал стать притчей во языцех, не грезил о подвигах и геройстве, не думал, боже упаси, об условиях жизни лучших, чем заслуживает обычный работяга. Илья Никитич считал себя лишь маленькой боевой единицей, ставшей препоной на пути нежити к миру, в котором еще теплится жизнь. Видел себя эдакой спичкой, воткнутой в желоб, по которому стекаются в их жилище всяческие нечистоты. Вот он, а вот его дружина — такие же спички, десятки, сотни спичек, которые стоят в ряд, плечом к плечу, готовые грудью принять все те напасти, что ниспошлет им немилосердная судьба. Готовые сломаться, лишь бы не пошатнуться, не быть снесенными тем потоком грязи, что несется из сточных труб отравленного мира в их дома, к их больным детям, изможденным тяжкой работой старикам и женам, в чьих глазах больше не находилось места для надежды, любви, огня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18