— Любовник и герой Цветухин. Ай-ай-ай!
— Вы записывать? — спросил Меркурий Авдеевич.
— Нет, нет, продолжайте, пожалуйста. Записывать — потом записывать успеем. Только слегка — карандашиком. Вы говорите, значит, — Цветухин, который бывал у своего приятеля Мефодия, где и встречался с Рагозиным, — так я понимаю?
— Нет, — стараясь придать ответу решимость, возразил Мешков. — Я не могу говорить, чего не знаю. К Мефодию заходил актёр Цветухин. Один раз, на пасху, я видел у него также Пастухова. Сына покойного Владимира Александровича.
— Так, так, так. Значит, у Мефодия собирались… собирались… На кого вы показываете?
— Я не совсем так говорю, ваше высокоблагородие. Квартирант мой пригласил меня на пасху, как бы для поздравления с праздником. И при этом я встретил у него Цветухина с Пастуховым.
— Цветухин, Пастухов, — повторил подполковник, обводя записанные фамилии овальчиками. — И ещё кто был при вашей встрече с квартирантом?
— Не то чтобы был при встрече, а подходил к флигерю, заглядывал во двор один галах, ночлежник.
— Вашего ночлежного дома?
— Да, угол снимает в ночлежке, семейный человек, пьяница.
— Фамилию его, конечно, вы запамятовали, — утвердительно сказал Полотенцев.
— По фамилии Рубакин, или… извините, как-то наоборот: Буракин.
— Ничего, ничего, у вас хватит времени припомнить. Значит, собирались ваши квартиранты… — не спеша продолжал подполковник, рисуя овальчики и вписывая в них вопросительные знаки.
— Парабукин! — быстро сказал Мешков, подпрыгивая на стуле и вдруг освобожденно переходя к рассказу.
В самом деле, почему Меркурий Авдеевич должен был бы уклониться от передачи о подробностях досадившего ему разговора с людьми распущенных нравов, какими-то лицедеями и бумагомараками? Ведь он сообщит только то, что было в действительности, ни слова не прибавив, не убавив. Правда, ничего утешительного нельзя сказать ни о Мефодии, ни о приятеле его Цвету-хине. Люди, бросившие духовную семинарию ради подмостков и увеселений, — солидно ли это? А кто такой Пастухов? Что он там такое сочиняет для театров? Богопротивник, высмеивающий своих друзей за приверженность их к пасхальным стихирам. Неплательщик долгов отца своего и — по всему судя — укрыватель полученного наследства. А что скажешь доброго о пропойце и прощелыге Парабукине? С горечью и состраданием смотрит на всех них Меркурий Авдеевич. Бог им судья!
— Да, — сочувственно и даже с болью отозвался на это печальное описание Полотенцев. — Подумаешь, прикинешь, в какую вы беду себя вовлекли, Меркурий Авдеевич, расселив на своём владении подозрительных лиц. Но вот вы говорите — бог им судья. Бог-то бог, да и сам не будь плох. Мы ведь призваны судить на земле. На небеси осудят без нас. А вы себе даже вопроса не задали: для какой цели подозрительные, как вы говорите, люди собираются у вас во владении и привлекают к общению низкие элементы вроде Парабукина?
— Я не говорю подозрительные, а, так сказать, в отношении нравственности… — осторожно уточнил Мешков. — Люди как бы безнравственные.
— На вашем языке религиозного человека — безнравственные, а на нашем юридическом языке — неблагонадёжные. Ведь что получается? Трое ваших квартирантов — один поднадзорный, Рагозин, другой бродяга. Парабукин…
— Да какой же он мой квартирант? — взмолился Мешков.
— Да ведь он проживает не в моей ночлежке, а в вашей!
Подполковник ударил ладонями о стол и внезапно поднялся, шумно отодвигая ногами громоздкое кресло.
— Нет, нет, уважаемый господин Мешков, вы что-то такое…
Он прошёлся по кабинету, с видимой решительностью призывая нервы к порядку. Потом приблизился к Мешкову, напряжённо поглядел на него, снял очки и опять потёр глаза кулаком, точно отгоняя изнуряющий сон.
— Должен вам сознаться: самым огорчительным бывает, когда неожиданно видишь, что ошибся в свидетеле. Когда свидетель по делу в действительности оказывается соучастником в деле, да-с!
Он отвернулся.
— Ваше высокоблагородие, — с тихой покорностью произнёс Мешков. — Дозвольте попросить водички.
— Ах, водички! — откликнулся Полотенцев. — Сейчас распоряжусь! — и, весело звеня шпорами, вышел за дверь.
Отвалившись на спинку стула, Мешков обеими руками закрыл лицо. Он старался плотно прижать каблуки к полу, но они отрывались и слабой дробью постукивали о половицы.
Вдруг дверь распахнулась. Чёрный ротмистр, внезапно появившись в комнате, как будто ввёл за собой холод ночи и угрожающие тени жандармов, которые качались на потолке и по стенам рагозинского флигеля, когда Меркурий Авдеевич стоял у косяка, как нищий.
— Подполковник вышел? — спросил ротмистр.
— Так точно, — громко ответил Мешков, встрепенувшись.
— А-а-а! — протянул обрадованно ротмистр. — Старый знакомый!
Он сделал два шага, будто намереваясь пожать Мешкову руку, но — едва тот вскочил — остановился на полдороге и сказал разочарованно:
— По тому делу? Да, батенька, угодили вы в кашу. Теперь пойдёт!
— Ваше благородие… — начал Мешков.
— Да нет, что уж, что уж! — отмахнулся ротмистр. — Как вам наш подполковник? А? Светлая голова. Но, знаете, у него — шутки в сторону, шутить не любит. Категорически не любит, нет.
Он повернулся по-военному и так же неожиданно исчез, как вошёл.
Опять Меркурий Авдеевич остался наедине и опять присел, ощущая знобкую дрожь в ногах и почти засыпая от приторной немощи всего тела.
Подполковник не торопился вернуться. Придя, он с мрачной энергией разложил на столе принесённые дела в синих папках, взрезал ногтем новую стопу бумаги, пододвинул чернильницу.
— Я просил дозволения — водички, — произнёс Мешков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122