Или дело в самой философии, которая, как всем известно, падка на
неразрешимые проблемы?
Гадать можно сколько угодно, все будет одинаково так и не так. Мне же
кажется, что и язык, и проблемы, и мышление авторов (в каком-то аспекте,
разумеется), и философия сама - все, что якобы способствует образованию
свойства этой книги быть непонятной, все это различные профили чего-то более
фундаментального. И это более фундаментальное есть в данном случае САМ
ТЕКСТ. То, что книга это не текст и язык это не текст, я полагаю, читатель
понимает. Текст - это не лингвистическая, не семантическая и даже не
культурная единица, то есть не просто и не только лингвистическая,
семантическая и культурная единица, но по преимуществу некоторая
различенность и упорядоченность, произведенные сознанием, некоторая
раскладка и прикидка. Так вот, текст данной книги забавен тем, что
ПОСТУЛИРУЕТ, что то, что объясняется в книге авторами, не может быть
текстом;
ДЕМОНСТРИРУЕТ, что текстом может быть все, что угодно.
Тогда в чем же состоит функция предисловия, если заранее известно, что
сам текст будет всегда рефлексивно превосходить любую рефлексию? Некоторым
образом ввести проблему... и тут же сказать, что при адекватном подходе к ее
решению текст как таковой должен капитулировать? Описать историю проблемы и
историю появления ее в мышлении авторов? История такая есть (уже хорошо), но
проблема не имеет отношения к собственной истории, а мышление авторов к
обстоятельствам, сопутствующим мышлению. Жизнь, университеты, традиции,
кружки - в лучшем случае через них можно только тайком подглядеть
проблему... Привести "мнения специалистов"? В этой области между
специалистами не должно быть ни согласия, ни спора, хотя речь идет не о
мнениях, а об объективном положении вещей... Высказать "критические
замечания"? Вообще ни один философ не "ошибался" и не "заблуждался", если
высказывал что-то философское, а не научное. Философии - это разные
мыслительные конструкции, иногда непримиримые, исключающие друг друга. Но в
границах своего мыслительного пространства мышление философа всегда
метафизически последовательно, хотя может быть логически и даже спекулятивно
противоречиво. Что касается "критики" данного текста, то он просто неуязвим
тем, что открыт полностью для любых возможных понимании, равно как и
непонимании.
Все вышеперечисленные темы предисловия к тексту значимы постольку,
поскольку они не имеют отношения к тексту. Это детали картины текста с
обратной стороны. Да это и не наша задача, хотя некоторая осведомленность о
том, чем текст не является, тоже может иметь смысл. Художники иногда рисуют
объем не изнутри, а снаружи, рисуют отработанное, вытесненное объемом
пространство.
Мысль вещь конечная и актуально, и потенциально, но говорить о ней в
конечных терминах чрезвычайно сложно, а главное скучно. Когда рабби не
знает, что ответить на вопрос, или не хочет на него отвечать, он всегда
говорит: "Let me tell you a story", иными словами, он рассказывает байки
(что привело бы в бешенство Хайдеггера: "Бытие не терпит историй"). Так вот,
я приведу несколько историй, которые, согласно логике предмета этой книги,
нужно отвергнуть. Хотя прежде нужно иметь то, что отвергать, нужно знать
истории.
Мне повезло: оба философа, написавшие эту книгу, были моими учителями.
Кстати, я в то время не знала, что они "друзья" и любят беседовать друг с
другом, воспринимала их независимо друг от друга, но - вместе, потому что
лекции (иногда даже очень хорошие), уроки, дискуссии, самиздат, книги, Голос
Америки были на одной стороне, а они - на другой. Они были философствующие
философы... Как такое возможно? Коммунизм, тоталитаризм, цензура, партком...
Если у человека нет свободы слова, то его свобода мысли нуждается в
культуре, цепляется за социальное, тонет в духовности... Все это справедливо
для интеллектуалов, или духовных лидеров, или идеологов - но не для
философов, точнее, не для философского мышления, которое, по природе своей,
а-социально и а-культурно. Так что выражения "родился в Москве", "работал в
университете", "получил образование там-то" являются скорее чисто
географическими характеристиками, чем смысловыми, если речь идет о сознании
философа. Кстати, в Америке, где, по выражению Володи Козловского, "свободы
навалом", за 6 лет я встретила тоже только двух философов.
Занимались, однако, авторы этой книги вполне конкретными вещами, можно
даже сказать - "темами" или "проблемами". Мамардашвили - континентальным
классическим философским рационализмом и его судьбой в XX веке; Пятигорский
- буддизмом, Индией "вообще" (представляете себе человека, который был бы
специалистом "по Европе вообще"?) и писал статьи, в которых часто
упоминалось слово "семиотика" (хотя семиотическими их назвать никак нельзя).
Более того, философы - это тоже люди, а людям необходимо общение. У
Пятигорского и Мамардашвили тоже был некоторый "круг общения". Это
московские философы (Эдик Зильберман назвал их даже школой, "Московской
методологической школой", лидером которой считался Щедровицкий) и тартуские
семиотики (Лотман и многие другие). Однако ни в коем случае я не назову это
окружение "контекстом", "стимулятором" или "лабораторией" их мышления. Как
уже было сказано, в своем мышлении каждый приходит ниоткуда. Московские
семинары и тартуские конференции были важны не столько содержанием и
результатами работы (хотя иногда эти вещи оказывались неожиданно
действительно важными), сколько, по-видимому, просто жанром - дискуссией и
общей культурной атмосферой (относительно высокой "культуроемкостью", как
сказал Пятигорский), что было довольно редким явлением на территории
Советского Союза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11