Извольте-ка в таких условиях поддерживать санитарный и дисциплинарный порядок. Правда, сейчас было в остроге около тысячи заключенных, точнее, девятьсот сорок пять, но ведь и это вдвое больше, чем рассчитывали десять лет тому. Николай Петрович, как говорится, входил в положение тюремной администрации, непосильного не требовал, отправился же в острог не страх нагонять, а напоследок перед высочайшим визитом взглянуть на все хозяйским оком. Находясь, как на привязи, неотлучно при великом князе. Синельников воспользовался для этого адмиральским часом.
Государь император предназначал младшего сына в верховные вожди императорского флота. Предназначение было по душе Алексису хотя бы уже потому, что дальние плавания давали почти неисчерпаемую возможность познания прекрасного пола всех широт и долгот. Нельзя не признать и его романтической склонности к корабельной службе, особенно к бодрой команде вахтенного офицера: «Свистать к вину и обеду!» С петровских времен этот сигнал возвещал адмиральский час, для Алексиса, да и не только для него, отнюдь не ограниченный шестьюдесятью минутами, ибо после вина и обеда грех не присвистнуть во все носовые завертки. Адмиральский час был свят и на сухом пути, чем и не преминул воспользоваться генерал Синельников.
В одноконных санях, легких и прочных, с медвежьей полостью, миновал он заснеженную, в черных крапинах кладбищенскую гору и подъехал к ядовито-желтым, недавно выкрашенным воротам острога. Выскочил, как чертик из коробки, поручик, начальник караула, отдал рапорт, Синельников прошел в кордегардию, оттуда в канцелярию, все были на местах, и уже это одно демонстрировало боевую готовность тюремной администрации. Правда, от бдительности генеральской ускользнуло мгновенное исчезновение старшего ключника: тот помчался затворять камеры.
Разговаривая со смотрителем, стоявшим, как и все прочие, во фрунт, навытяжку, генерал вдруг вспомнил, что в остроге содержится знаменитый ангарский бегун. Как бишь? Лопатин? Да, да, Лопатин, Германом звать, Герман Лопатин… Еще в Томске, известившись об ангарском бегстве, Синельников любопытствовал взглянуть на эдакого молодца, да все недосуг было. Но сейчас генерал нахмурился. Эдакой хват мог, пожалуй, решиться на дерзость в присутствии великого князя. И генералу представилось необходимым произвести рекогносцировку, определить возможность чего-либо подобного.
– Покажите мне его, – сказал Синельников.
Ежели старший ключник ринулся марш маршем, то помощник смотрителя стреканул еще шибче. Круглое простецкое лицо его выражало недоумение, растерянность и почтительность: сообрази-ка, отчего генерал-губернатору понадобился арестант Лопатин? Помощник несся через две-три ступени, благо ключники и надзиратели уже разогнали каторжную сволочь по общим камерам.
К Лопатину влетел он в ту самую минуту, когда тот повествовал о Робинзоне, а Шишкин, из «не наших» который, слушал, позабыв про свистульки для ребятишек и поталкивая локтем Степана Мокеева, вчерашнего добытчика витимского золота.
Помощник смотрителя выпалил про генерал-губернатора и, словно обессилев от волнения, не приказал, а почти умоляюще пригласил «не нашего» с Мокеевым очистить помещение. Просительный тон озадачил Шишкина, и Шишкин не ответил так, как ответил бы на окрик: тебе, мол, надо очищать, ты и очищай, это твое, а не мое.
Едва утих кандальный перезвон, послышался шум множества «вольных» шагов, и вот уже камера Лопатина озарилась мундирным шитьем: Синельников как был в параде, так и приехал. Мановением руки он удалил в коридор чиновников и офицеров. Те гурьбой вышли и притворили дверь, оставив, впрочем, щелку ради безопасности его высокопревосходительства.
Лопатину было известно, что генерал-губернатор – старик со всячинкой. Знал, разумеется, и то, что он, Герман Лопатин, – и как чиновник Контрольной палаты, и как поднадзорный и беглый – состоит, что называется, в высшем ведении генерал-губернатора Восточной Сибири, однако серьезного, практического значения этому не придавал. Зачем, по какой причине сановник пожаловал к нему, Лопатин не мог взять в толк, очень удивился и выжидал, что скажет этот костистый длинный старик с солдатским, начисто выскобленным подбородком.
В тусклой духоте тюрем у Синельникова всегда возникало ощущение низких потолков, он нагибал голову, опасаясь стукнуться о притолоку. Сутулясь, генерал смотрел на молодого человека, находя его внешность ничуть не вызывающей и даже, если угодно, приятной. «И эти очки…» – быстро подумал Синельников, ощутив что-то похожее на удовольствие: покоритель Ангары, оказывается, близорук. Николаю Петровичу не пришло в голову объяснить самому себе, почему же очки десятника Эйхмиллера разъярили его, а вот эти, на Лопатине… Нет, не пришло в голову, и генерал ровным голосом объявил, что будет откровенен и надеется на встречную откровенность.
Лопатин сразу же подумал – сейчас начнется в духе Купенкова: «Признайтесь, вы явились освобождать Чернышевского…» – ну и так далее… Сообразив же, что речь идет о посещении острога императорской кровинкой, Лопатин не сразу понял, при чем тут он, Лопатин… Ах, вот что, необходима благопристойность?..
– Гордиев узел легко разрубить, – предложил Лопатин.
– Да, да, я слушаю…
– Видите ли, находясь в ставропольской ссылке, – охотно продолжал Лопатин, – я служил младшим чиновником для особых поручений. Так вот, когда через наш город великие князья езживали на кавказские воды, губернатор говаривал: «Послушайте, Герман Александрович, а не заболеть ли вам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192