Понял?
— Ну понял, понял, не сердись, — сказал устало Терехов. — Но погоди. Если у тебя было предчувствие, то почему ты не взял топор и не пообдирал в один прекрасный день бревна и не посмотрел, что там, в ряжах?
— Ну, не посмотрел, не посмотрел! — закричал Ермаков и закашлялся, пальцем показал, чтобы Терехов постучал ему по спине.
— Ты не обижайся, — сказал Терехов. — Я бы другого и расспрашивать не стал. Просто у меня характер, сам знаешь, дурацкий. Убеждение глупое, что во всем нужно истину отыскивать.
— Ну давай, давай, — хмыкнул Ермаков, успокаиваясь, — отыскивай. Только ведь до абсолютной истины не дотянешься, а относительная тебя не устроит.
— Не устроит, — сказал Терехов.
— Ну вот, ну вот, — словно оттого, что они вдвоем пришли к примирению, улыбнулся Ермаков. Но тут же улыбка его погасла: — Сушеная палка! Как же он, а?..
И он вскочил и потом долго ворчал и все ходил между двух примятых постелей, говорил о чем-то сам с собой, забыв о мокром Терехове, губами пришептывал, покачивал расстроенно головой, старенький, сухонький человек, похожий на Суворова, узнавшего о предательстве своего офицера, обиженный и раздраженный, и Терехов видел в глазах его решимость действовать, ту самую решимость, с которой вчера прораб, наверное, искал лодку, и эта решимость Терехова радовала.
— Ты уж поскорей выздоравливай, костюм штатский надевай, — сказал Терехов, — и съезди к Докучаеву.
— К начальнику стройки, да? — остановился Ермаков. — Я, да? Ты уже все решил?
— Ну, могу я поехать в поддержку, — насторожился Терехов, — другие парни…
— А зачем?
— Что зачем? — спросил Терехов.
— Ехать-то?
— Надо, — насупился Терехов.
— Ну раз надо, — проворчал Ермаков, — ну раз надо, тогда поедем…
Он даже пуговицу застегнул на пижаме, верхнюю пуговицу, словно сейчас и собирался поехать в Абакан, словно уже урчал у крыльца отчаянный вездеход. Но в ворчанье прораба учуял Терехов недовольство им, недовольство пока неосознанное, а слово «зачем» уже зацепилось за зубец какой-то шестеренки в мозгу Терехова, и та шестеренка называлась сомнением.
— Погоди, — сказал Терехов, — ты спросил «зачем»?
— Да. Зачем? — резко повернулся к нему прораб.
— Ты не поедешь, — заявил Терехов. — Мы поедем.
— Ты мне спокойно объясни, — сказал Ермаков и присел рядом с Тереховым, — зачем нужен разговор в Абакане.
— Ну как же! — выдохнул воздух Терехов и остановился.
— Давай-давай, объясни мне, старику, на пальцах, что в результате изменится.
— Хотя бы без вранья…
— Нет, ты мне давай на пальцах…
— Будь моя воля, я бы Будкова с работы снял…
— Так, — сказал Ермаков, — дальше?
— И другим бы объявил, что только честность…
— Так. Еще один палец. Дальше.
— Ну и…
— Ну и? И все? Да? И все…
— Погоди…
— Чего тут годить! Все ясно. Два пальца я загнул… И все. И на этом кончили. Давай рассуждать так. Что там было плохого и что там было хорошего. А? Значит, Будков всех обманул и гравия в ряжи насыпал. Но в результате что получилось? Мост пустили, на год раньше в тайгу ворвались, дали сотням людей фронт работ и зарплату, начальником нашим стал Будков, молодой, ученый, энергичный… С точки зрения рабочих, кто лучше — Будков или Фролов? А? Ты отвечай!
— Будков, — сказал Терехов. — Он все же человек. И дело знает, и заработать всем дает. Парень культурный. Нашего поколения…
— Намного он тебя старше?
— Года на три… В войну ему было двенадцать, и он стоял в цехе на авиационном… Ну на четыре…
— Погоди, ты мне мысль оборвал… Так вот ты весы в мозгу устрой, с двумя чашечками, как полагается, и прикинь, которая ниже будет…
— Хорошо, а зачем надо было заставлять людей по колено, по пояс в воде таскать камни, как будто сейчас двадцать пятый год, зачем этот остров дурацкий устраивать…
— Еще одна гирька… Только ты замечай, которая из этих гирек десять килограммов тянет, а которая — фунт.
— Все они одинаковые…
— В тебе раздражение говорит, а ты остынь…
— Я и так мокрый…
— Знаешь, — не заметил тереховской реплики прораб, — жалко, что в палате этой нет карты или глобуса… Ты в моей каморке на стене карту политическую видел… А раньше я еще и глобус по объектам таскал, но однажды он у меня размок, под ливнем оказался… Так вот привычка у меня выработалась, умный человек мне ее подсказал… Как только начинало во мне разгораться раздражение, на твое похожее, подхожу я к карте или к глобусу и смотрю на них… Понял? Вижу лоскутки — красные, желтые, оранжевые, неровные, а на глобусе все зеленое, голубое и коричневое… И тут странная вещь происходит, а может быть, и не странная, будто бы не стройтехник Ермаков стоит и думает перед картой, а человек повыше и поглубже, понимающий, что на этом шарике и на этом красном лоскуте существенное и что так — щепка, соринка. И спокойному человеку этому заметно, что раздражение некоего Ермакова мелочно и смешно да и пользы не принесет… А? Понял? Назови это эффектом Ермакова или еще как…
— А может быть, ты просто боишься связываться с Будковым? — спросил Терехов.
— Ну вот, — расстроился Ермаков, — ничего ты не понял…
И снова он принялся ходить по комнате и говорить, а Терехов молчал, и хотя секунду назад он пытался раздразнить прораба, внутренне он уже не спорил с ним и словно бы тоже смотрел на события, вызвавшие его протест, иными глазами, и то, что еще совсем недавно было для него важным, даже великим, оскорбляющим принципы многих людей, теперь казалось Терехову мелочной чепухой; плотина, перекинутая через Енисей, превратилась в крохотный мостик, и Терехов представил, как будет когда-нибудь, скажем, во Влахерме, за четыре с половиной тысячи километров отсюда, рассказывать о случае с мостом и как никто не поймет его возмущения или заметят ему снисходительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123