— Это самый длинный наш разговор. И то с благородными целями. Улыбку у тебя выпрашивал. А ты улыбнулась и совсем другим человеком стала. Нет, я серьезно…
— Ну что ты, Терехов, ну зачем ты…
Она все еще улыбалась, оттаивало человеческое внутри нее, сползала затворническая маска, и подлинное, что в ней было и что в ней есть, проглянуло в глубине ее серых глаз. Она танцевала с Тереховым, и ей было весело, и она не стеснялась своего веселья, не считала его преступлением и танцевала не так, как танго пять минут назад — сонной рыбой, а живо и с удовольствием, и старая закалка домашних дансингов помогала ей вести чарльстон. И Терехов от нее не отставал, хотя в танцклассах и не учился, а на глазок в толчее асфальтовых пятаков у ребят поярче познавал новинки, последним танцором никогда не был и теперь чарльстонил лихо и как бы даже ехидничая над и без того несерьезными движениями. Сначала вокруг них притопывали с десяток пар, кто дурачился, а кто всерьез, но не умея, и постепенно пары эти, кто когда, но кончили танцевать и отошли к стенам, а в середине зала остались Терехов с Арсеньевой да Надя с Виктором Васильевым, столяром, самым модным парнем в Сейбе. Танцу полагалось и кончиться, но мелодия не обрывалась, а теперь она была слышна ясно и вся, чьи-то пальцы в Японии или в какой другой стране прыгали по клавишам и дергали тугие струны банджо, и четверо в мокрой и черной тайге при свечах, оплывающих в жестяные кружки, выделывали черт знает что, красивое и озорное. И когда остановились они, захлопали им зрители, и Надя, раскрасневшаяся, довольная, подскочила к Терехову и затараторила ему:
— Терехов! Терехов! Какие мы молодцы, а, Терехов? И ты молодец. Ты про меня сегодня не забудь. Обещаешь?
— Хорошо, — сказал Терехов. — Обещаю.
Терехов проводил Арсеньеву к привычному ее месту и там посоветовал ей снять раздражавший его платок.
— Ведь не холодно, — сказал Терехов.
— Не холодно, — улыбнулась Арсеньева, — не дует.
И когда сбросила она платок неспешным и плавным движением головы и плечей на худую спинку стула и когда пушистые волосы ее упали на щеки, рассмеялась она, поднялась и прошлась перед Тереховым, удивился он снова, как и в тот вечер с Чеглинцевым, томящей красоте ее, удивился и подумал, что по натуре своей она, видимо, человек веселый и счастливый, а вот на тебе, какая у нее судьба изломанная.
— Ты пореже свой платок надевай, — сказал Терехов.
— Вот солнышко выглянет, сброшу я его, — кивнула Арсеньева.
Подошел нахмурившийся Чеглинцев.
— Терехов, — сказал Чеглинцев и посмотрел сердито на Арсеньеву, — у меня к тебе дело.
— Какое дело?
— Пойдем со мной. Увидишь.
— Я танцевать буду.
— Пошли, пошли. Не пожалеешь.
— Алла, извини…
— Не пожалеешь, — повторил Чеглинцев.
За столиком, уже сепаратным, куда вел Терехова Чеглинцев, сидело несколько парней и мужиков, и среди них были Испольнов с Соломиным, и Терехов подумал, что Испольнов, наверное, раздобрился спьяну и решил рассказать историю моста. «Садись», — сказали Терехову и протянули стакан с водкой.
— Значит, вырвал ты из наших дезертирских рядов Чеглинцева, — сказал Испольнов.
— Ага, — кивнул Терехов, — он сам вырвался.
— А ты ему настроение сегодня портишь, — показал свой золотой зуб Испольнов.
— Ладно, кончай, — проворчал Чеглинцев.
— Я порчу? — спросил Терехов.
— Ты его не слушай, — сказал Чеглинцев.
— Я бы как раз послушал. Только про другое.
— Многого ты захотел! — захохотал Испольнов.
— А то ведь уедешь дня через два…
— Дня через два, думаешь?
— Вода-то спадать начинает…
— Ну и хорошо, и уедем мы с Соломиным! — засмеялся Испольнов и ручищей своей похлопал задремавшего было Соломина по плечу, и тот встрепенулся и закивал на всякий случай.
— Вот я рассказал бы, — заискивающе улыбнулся Терехов.
— Держи уши шире, — нахмурился Испольнов. — Я не за этим тебя позвали.
— А зачем?
— Ты еще не выпил.
— Ну давай выпьем.
— Развлечь мы тебя хотели, — лицо у Испольнова стало неожиданно добрым, только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. — Давай, Соломин.
Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы извиняясь:
— Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете вместе лежали с дизентерией.
— Вместе с дизентерией вы лежали, — переспросил Испольнов, — или с азербайджанцем?
Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у него неуклюжими и виноватыми.
— Ну и что, — сказал Терехов, — я тоже так могу.
Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.
— Ну и все равно, — сказал Терехов, — ничего тут такого нет…
— Нет? — гоготал Испольнов. — Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше…
Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага запылала, стал глотать огонь.
— Вот дает! — обрадовался Чеглинцев. — А ты, Терехов, говорил! Он еще и не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?
Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет, и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.
— Знаешь, Терехов, — закричал Чеглинцев, радуясь, — бумага и свечка — это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее проглотит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123