По левому борту выросли, как по щучьему велению, высокие черные скалы. Ясно, что судно входит в бухту, круглую, как кинтяку. Вдали огни едва просвечивают. Это теплятся через промасленную бумагу слабые огни домашних деревенских лучин. Эх, бедность!
Стало грустно и печально на душе. С фрегата, с сокровища, сверкавшего артиллерией, медью обшивки, украшенного флагами и вымпелами, мчавшегося по морям в торжественной белизне парусов, где жили с парадами на палубе, с маршировкой, с музыкой духового оркестра, – и куда попали? Куда теперь? В берлогу, в медвежий угол, в западню!
– Хорошего здесь не жди! – сказал Янка.
Вася тоже стал затягиваться. Усы, мундир, сапоги и кивер – главное в порядке!
Берзинь полез в люк.
– Он все опять уложил аккуратно, – сказал Янка, поднимая мешок, – как будто так и было...
– Вашу мать... – Вася подмигнул японцам.
– Спасибо за хорошие слова, – любезно кланяясь, сказал по-русски старшинка.
Если бы заранее начальством не было приказано стерпеть все грубости эбису, то очень просто и легко можно было бы доказать им, как умеют драться японские моряки, Но ссоры с эбису строго запрещены.
Мецке с фонарем, в ватном халате, из-под которого, как хвост, торчит сабля, стоял на носу судна.
– Слушай, ты теперь уж не ругайся, – остерег Ваську унтер-офицер Аввакумов. Он при тесаке, с ружьем и патронташем, с ранцем за спиной.
Джонка стукнулась о пустынный дощатый помост. На берегу тьма и ни живой души.
– Все не как у людей! – сорвалось с языка у Дементьева.
Мецке увидел, что Аввакумов, с медалями и с эполетами на шинели, подошел к нему. Целый день широкое лицо мецке улыбалось и казалось мягким, а глаза едва виднелись. Теперь он смотрел прямо, лицо его стало суше. Короткий нос вздернут, кожа на щеках неровная, в шрамах.
– Всем идти на берег! – перевел его вежливую речь старшинка.
– Ну, брат, – сказал Вася, – тут ловушка!
– Стройсь! – строго приказал Аввакумов.
Матросы взяли ружья и мешки и построились. Унтер-офицер скомандовал:
– На-ле-во! Шагом арш! – И сам гулко зашагал впереди шеренги.
На палубе и по настилу пристани, как одна пара, простучали звонкие матросские сапоги.
– Стой!
Из тьмы с фонарями в руках подошли люди. Впереди двое с пиками. За ними, во главе толпы, шел человек в больших усах, одетый в несколько халатов. Верхний – теплый, с поднятым воротником. Сабли на боку.
– Наш артельный самурай! Буси! – пояснил Аввакумову шкипер.
Самурай поднял седые кустистые брови, вытянул и без того длинное лицо, вытаращил глаза и с шипением потянул в себя воздух. Потом он схватился за саблю и шагнул боком вперед, словно хотел кинуться на матросов. Он скривил нос, скорчил отвратительную гримасу, опустил руку с оружья и. глядя грозно, стал жевать губами, словно хотел расправиться, но раздумал.
Японцы стали подталкивать матросов и пояснять им знаками, чтобы шли, что самурай приглашает к себе.
– Иди жрать! – перевел старшинка.
– Вольно! – скомандовал Аввакумов.
Вася подумал, что не так страшен черт, как его малюют. Он знал, что японцы любят пугать друг друга, всюду разрисовывают разные маски, страшилища.
– Братцы, – сказал унтер, – вы идите. Это хороший японец – кивнул он на самурая, – ничего плохого вам не сделает. А я с Киселевым останусь на ночь у груза. Я выспался и отдохнул, да и постарше вас, мне много сна не требуется.
– Ну что же, пойдем, – неохотно сказал Букреев.
Самурай с места не трогался, хрипло кашлянул и вытаращил глаза на Берзиня.
«Шаусмиги!» – подумал Янка.
Ваське надоело ждать, и он тихо подтолкнул самурая под локоть в длинном рукаве, показывая, что пора идти. В тот же миг кто-то сзади больно ударил Букреева чем-то легким по голове.
Матросы сделали вид, что ничего не случилось. Японцы понесли пики. Все пошли от берега за самураем.
– Какая же тут нищета, боже мой, боже мой! – приговаривал Дементьев, глядя на лачуги.
Легче всех шел Маточкин. Мешок его плотно уложен, вещей лишних нет, нет и сбережений. За мусмешками он не гоняется. Служба – служи. Он надеется, что не навечно. Он еще придет домой и еще успеет жениться на своей деревенской, которая, верно, только еще начинает ходить в хороводы. Дома светленькие все, у всех косички беленькие, наденут на головы венки на Ивана Купалу.
– Видишь, какой здешний барон? – сказал Берзинь.
– Эй, барон Шиллинг! – обратился к самураю Васька.
Берзинь японцев не боялся. Янка бесстрашный матрос, исполнителен и аккуратен, придраться к нему невозможно. Только при баронах Шиллинге и Энквисте, как замечено, Берзинь чувствует себя не в своей тарелке, – видно, по привычке. Он из семьи латышских крестьян, арендующих землю у баронов.
– Да, нос у него баронский, – заметил Маточкин.
В темноте подошли к длинному дому под соломенной крышей. Самурай на крыльце еще что-то долго и строго говорил со своими, делая страшные рожи. В сенях матросы разулись. Какой-то японец подал каждому соломенные подошвы с петлями и провел через пустую галерею в комнату, покрытую циновками из рисовой соломы. Похоже было, что целое крыло старого деревянного дома очищено для гостей.
Оставшись одни, матросы переглянулись и покатились с хохоту. Васька, подхватив голодное брюхо обеими руками, повалился на пол.
– Потеха, братцы!
Какой-то японец приоткрыл дверь и высунулся. Он осторожно внес на подносе четыре глиняных рюмки и четыре катышка риса.
– Вот это славно! – сказал Берзинь.
Матросы подняли рюмки, чокнулись, выпили.
– У тебя что было в рюмке? – растерянно спросил Вася у товарища.
– Вода, – ответил Берзинь.
– И у меня вода.
Глава 3
ДЕРЕВЕНСКАЯ ГЛУШЬ
– Ну, здорово я заспался, – вслух сказал себе Янка Берзинь, протирая глаза поутру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22