– Посредником была горнопромышленная корпорация.
– Мы будем протестовать! – категорически заявил Бояновский.
– А стоит ли, Николай Иваныч? – усмехнулся Белозеров и прищурил глаз.
– Мы этого дела так не оставим!
– Напрасно вы расстраиваетесь. Ей-ей, напрасно…
– Почему?
– Этому делу, кажется, сам министр помогал…
– Господин Витте?
– Вот именно!
– Это правда? – выкрикнул Бояновский.
– Если хотите, перекрещусь. Дело-то стоящее! Ну сами посудите: лорд Гаррис с компанией вкладывают в него почти полтора миллиона фунтов стерлингов. Это значит – пятнадцать миллионов русских рублей. Добрый куш. На эти денежки ой как можно развернуться!
– На каких же условиях? Впрочем, я сам узнаю. Теперь детали уже не имеют никакого значения. Честь имею.
Бояновский поклонился и устало опустился в кресло.
– Да будет вам, Николай Иваныч! Все останется по-старому, ей-ей, так! – успокаивал его Белозеров, понимая, что директору банка не хочется упускать из своих рук золотые дела на Лене.
– Ошибаетесь, голубчик. Все станет иначе…
– Поверьте, ничего не изменится. Да и условия подходящие, – сказал Белозеров и распрощался.
В истории Ленских приисков началась новая финансовая и политическая эра.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На прииске Васильевском, в крайней, занесенной снегом избушке тускло мерцает семилинейная лампа, едва освещающая небольшую, с низким потолком комнатку, отделенную тонкой дощатой перегородкой от комнаты хозяйки.
На лежанке уютно мурлычет серый котенок, которого Маринка подобрала осенью на улице. Оторвавшись от книги, она подкрутила побольше фитилек в лампе и, закутавшись в оренбургский платок, глубоко задумалась. Ночь длинна, тосклива – и начитаешься, если есть что читать, и наплачешься. Ожидание ребенка теперь уже как-то не радует, а страшит. После тяжких, удручающих мытарств по этапу, после арестантских камер и глумливых полицейских допросов сердце Марины как будто закаменело, ожесточилось, казалось, что счастье сверкнуло, словно капля утренней росы в цветочной чашечке, и навсегда испарилось в этой сумрачной таежной глухомани.
«А дома, в Шиханской, завтра будут праздновать рождество. Мальчишки в новеньких дубленых полушубках, в валенках, так славно пахнущих опаленной шерстью, побегут по хрустящему снегу со двора на двор и в каждой избе будут славить Христа.
«Рождество твое, Христе боже наш, воссияй миру и свет разума!» – тоненьким голоском запоет какой-нибудь сынишка Важенина. А стоящий у порожка теленок в это время начинает лизать новую шубенку, а потом и жевать примется. «Небо звездою учахуся… Тпруся, дурак!..» – отбивается от телка варежкой огорченный и растерянный славельщик. «Свет разума!» Если бы знали шиханские казачки, какой здесь, на Витиме, свет!»
Кодар сейчас работает на шахте и живет, как все каторжные, в арестантском бараке. Маринка часто носит ему в арестантский барак еду и один раз в неделю чистое, выстиранное ее руками белье. Пока еще водятся деньги, которые ей иногда присылает старый Тулеген, она подкармливает Кодара, и не только его, и не только Кодару стирает белье. После неудачного побега ей редко удается поговорить с Кодаром с глазу на глаз. Раз арестант некрещеный и они не венчаны, то она считается не женой Кодара, а вольной сожительницей.
Подрядчик Берендеев преследует ее с бычьим упрямством. «Хорошо, что Кодар пока об этом не знает», – думается Маринке. Сегодня она носила ему праздничную передачу. Им удалось несколько минут побыть наедине. Он сильно изменился. Лицо вытянулось и пожелтело. Но он все время утешает Маринку.
– Здесь много добрых людей, Мариша. – Он научился хорошо говорить по-русски.
– Тебе всегда так кажется, милый мой, – вздыхает Марина. Ее тяжко угнетает вид этих измученных людей в серой одежде и с такими же серыми лицами.
– Ты не смотри, что они так плохо выглядят, – угадывая ее мысли, говорит Кодар. – Тут есть умные, хорошие люди. Солдаты есть, моряки, студенты, есть ученые. Вот придет весна, мы далеко уйдем отсюда. Теперь уж нас не поймают… Я знаю, как надо уходить…
– Надо уходить одному, – вставляет Марина.
– Почему одному?
Кодар поднимает на нее удивленные глаза и не может понять, почему она так говорит.
– Теперь я уж не смогу… – вздыхает Марина и, отвернувшись, вытирает концом пухового платка не то глаза, не то сухие, жаркие губы.
– Вот тебе раз! – вырывается у Кодара.
– Ты только не сердись, дружочек, – просительно и ласково говорит Марина. – Я тебе должна многое сказать… Мы так давно не были вместе.
– Говори же! Все говори! – Голос Кодара становится жестким, и пальцы дрожат, горячие мысли бегут, обгоняют друг друга. «Что она может сказать? Она хочет уехать домой и там родить… Но пусть будет так. Уж один-то он как-нибудь убежит. А там степь, воля… Может быть, она хочет что-нибудь сказать о плохих начальниках? Ох сколько их тут, этих плохих!.. А как подрядчик Берендеев косит глаза на нее! Кровь застывает в жилах». – Ну что же ты замолчала? Говори, – повторяет он.
– Как я тебе скажу, когда ты начинаешь кипеть, как самовар, – отвечает Марина. Она часто употребляет его же цветистые выражения и шутливо посмеивается над ними.
– Ладно, тетенька, я стану мерзлым барашком… Смирно буду тебя слушать, – говорит он и пытается улыбнуться.
– Зачем мерзлым? Тогда ничего не услышишь, дяденька. – Маленькая теплая рука Маринки исчезает в его большой ладони.
– Послушай. У нас будет маленький. Куда я с ним пойду? Я останусь здесь.
– Если я об этом забыл, то мне надо уши отрезать и бросить голодным собакам. Я помню это, даже когда сплю.
– Даль ведь какая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108