– У этого насекомого следовало бы кое-чему поучиться, – сказала она.
Ближе к вечеру дядя, закончив работу на огороде, усаживался и до ужина читал книгу по астрономии. В тропиках дневной свет угасает мгновенно, будто лампу выключили. После ужина дядя снова шел на улицу, к своему телескопу. Телескоп, днем укрытый брезентом, стоял на треноге за домом. Часами дядя сидел там, наблюдая небесную кутерьму.
В первые недели моей жизни в коттедже Лиззи иногда посылала меня к нему. Думаю, ей хотелось, чтобы дядя дал мне посмотреть в телескоп. Он ни разу не заговорил со мной, даже не оглянулся, хотя не мог не знать, что я стою рядом, в темноте, искусанный комарами. Он что-то высматривал в ночном небе, порой переставал вращать телескоп и, затаив дыхание, надолго вперялся в одну точку, как будто находил то, что искал.
К телескопу он мне притронуться не позволил, но кое-что другое показал. Однажды утром я сидел в гостиной и читал роман – и тут дядя вернулся из огорода. Он принес банку с пойманным скорпионом. Насекомое было коричневого цвета, с мою ладонь величиной.
– Пойдем, – сказал дядя.
Он вручил мне канистру с керосином, и мы вышли на пустырь в углу участка. Дядя ткнул пальцем в землю и провел окружность диаметром примерно в девять дюймов, а глубиной в дюйм. Залил в борозду керосин и поджег. Получилось огненное кольцо.
– А теперь смотри! – сказал он.
Дядя снял крышку с банки и уронил скорпиона в центр огненного круга. Насекомое сразу же попыталось удрать. Пламя остановило его. Скорпион попробовал еще раз, потом еще и еще, но куда бы ни кинулся, пламя всюду отгоняло его.
Скорпион остановился, скорчился в центре круга. Замер на какое-то время. Потом он поднял жало и бережно прижал его к собственной спине. Осторожно нащупал зазор между чешуйками, ввел жало, помедлил и выпустил яд.
Тельце насекомого забилось в сильных судорогах, потом скорпион вздрогнул еще раз или два, а потом умер. Огонь все еще горел вокруг него.
– Видишь? – сказал дядя Норман. – Скорпион лучше ужалит самого себя, нежели умрет, не выпустив яд. Я прочел об этом в книге.
Лиззи купила мне одежду, которую носили все мальчики острова, – белую рубашку и черные брюки с подтяжками. Это помогло мне обжиться. Иногда я замечал какое-то странное выражение на тетином лице: зеленые глаза превращались в два кусочка льда, губы кривились, как у матери, но с большим ожесточением. Поймав мой взгляд, она тут же улыбалась. Я чувствовал: в отличие от матери, она пыталась как-то выразить привязанность ко мне. С каждым днем тетя становилась все разговорчивее, будто слова давно уже копились в ней, а теперь нашли выход и куролесили на свободе.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Однажды утром Лизи мазала мои укусы лосьоном – москиты и мошки-иголки все еще мучили меня. Спасения от них не было даже в доме. На окнах не было сеток, занавеси из бус плохо прикрывали двери. Полог над кроватью на ночь укрывал меня от насекомых, но дышать под ним было невозможно, и я сбрасывал его во сне.
– Привыкнешь, дорогой, – утешала Лиззи, втирая лосьон мне в руки и шею.
Она спустила с моих плеч подтяжки и велела снять рубашку. При виде багрового пятна у нее вырвался вздох. Тетя осторожно притронулась к нему.
– Ах, да. Да-да, – тихо произнесла она и на миг прижала меня к груди. Потом намазала лосьоном мне грудь и спину и разрешила одеваться. – А теперь, мой бедный Эндрю, пойдем, посидим у окна, – предложила она.
Я сел в большое ротанговое кресло у заднего окна, и тетя устроилась напротив. Ее короткие ноги на дюйм-другой не дотягивались до пола. Отсюда было видно, как дядя Норман трудился в огороде, металл звякал о лаву. Тетя заговорила:
– Это случилось за полгода до твоего рождения. В январе, шел сильный снег. Он ехал слишком быстро, как обычно, потерял управление, и машина врезалась в дерево.
– Кто? Дядя Норман? – уточнил я.
– Нет-нет. Твой отец. Томас Полмрак. О ком же еще мне и говорить, если не о твоем бедном покойном отце?
Она произнесла эти слова полушепотом, а глаза ее увлажнились. Странно было видеть слезы в глазах, так похожих на мамины: ведь мама терпеть не могла любых проявлений чувств.
– Сара тебе не рассказывала?
Я ответил, что ничего об этом не слышал. Вот так, впервые мне стала открываться правда о моем отце и обстоятельствах, сопутствовавших моему появлению на свет.
– Его, бедняжку, зажало рулем, и он просидел много часов, пока его нашли, – продолжала тетя. – Правая рука была обморожена, ее пришлось ампутировать. Представляешь себе этот ужас?… Он много недель провел в больнице. Когда рана зажила, ему сделали протез – деревянную руку с деревянными пальцами. Либо такую, либо крюк. Это было бы немыслимо… Он просыпался по утрам и не верил, что руки больше нет. Говорил, что ощущает все пальцы, как будто они по-прежнему здесь. Бедный, бедный! Он не снимал черных кожаных перчаток. Помню, как они лоснились.
И вот, в коттедже на другом краю земли, я узнал от тети Лиззи о своем преждевременном рождении и о том, что у меня была сестра-близнец, Джоанна; о чудовищной жаре, которая стояла в Стровене в ту весну много лет назад; о церемонии наречении имени; о празднике в саду большого дома. И о смерти новорожденной сестры.
– Он хотел подержать на руках своих детей. Это же естественно, правда? Ты широко раскрыл глазки, но Сара положила ему на руки девочку, хотя та спала. – Тетя снова заплакала. – Он держал ее на руках, показывал гостям, и одеяло начало выскальзывать. Он попытался ухватить его, чтобы малютка не упала. Какой отец поступил бы иначе? Но своей рукой он убил ее. Я пыталась его успокоить, но он был безутешен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72