А всего интереснее, что во всех этих деяниях наверху у вас будет Пудовочкин.
Костарев усмехнулся:
– Пудовочкин или Пудовочкины будут лишь до тех пор, пока большевиков в крови не утопим. А дальше страну поведёт пожизненный правитель – русский, представьте себе, венецианский дож!
– Понимаю ваш внутренний смех, доктор, – мрачно продолжал человек в пенсне. – Вы смакуете убийственный, как вам мнится, вопрос: не себя ли я вижу всемогущим дожем? Возможно, и себя! Но это лишь одна из вероятностей. Если я встречу более достойного, я сделаю всё, чтобы высший пост занял он!
– Позвольте спросить, благодаря чему он будет достоин такой жертвы?
– Благодаря тому, что соединит в себе Оливера Кромвеля и шведского короля Карла Двенадцатого!
Доктор поморщился, поднял руки к голове, будто у него стреляло в ухе.
– Не много ли иностранщины? Помнится, кто-то был ещё и Генрихом Восьмым...
– Ни один англичанин, – заявил Костарев утомлённо, точно вынужденный повторять прописные истины, – уже не сможет стать Генрихом Восьмым или Кромвелем. Ни один швед – Карлом Двенадцатым. И только русский, если понадобится, будет и тем, и другим, и третьим! Неужели вы не видите по себе нашей широты, Александр Романович? Не ощущаете в себе Эсхила? Сократа? – В глазах Костарева – неподдельное изумление.
Зверянский нервно хохотнул, хотел пошутить и сам почувствовал, что вышло фальшиво:
– Уж не взыщите с нас, с тёмных... не ощущаю-с. – Сердясь на себя, сварливо спросил: – И на что же можно будет полюбоваться в ... э-ээ... новой России, когда ваши планы, г-хм, исполнятся?
– Картина следующая. Малозаселённость. Строгое сохранение природы.
Власть у крупных земельных собственников. Частные предприниматели и компании бурно развивают промышленность на Урале, в Сибири. Вербовка рабочих рук производится под контролем государства...
– Крупные собственники властвуют! – вскричал доктор. – И это провозглашаете вы – революционер.
– Бывший! – поправил Костарев. – Ярый якобинец Фуше сделался герцогом Отрантским. Генерал революционной Франции Бернадотт – у него на груди была татуировка: «Смерть монархам!» – стал королём Швеции. Да и сам Наполеон в ранней молодости болел коммунизмом.
– Ага, наконец, и до Наполеона доехали, – сказав это, Зверянский возмутился собой: «И чего только я себя распаляю таким бредом?» Стал объяснять собеседнику, что у того не программа, а крикливые фразы, нечто до ужаса реакционное, нежизненное.
– Я далёк от политики, однако же знаю: монархия отжила своё! Пора уничтожить и крупное землевладение. Не больше ста десятин на семью – и будьте здоровы! Мелких собственников поощрять. Ввести выборность снизу доверху. Никакого назначенчества! Дать народу всеобщую грамотность. Строить больницы, родильные дома...
– Программа для узенького трусоватого народца! – оборвал Костарев. – Сделать сие не так уж трудно, но будет только хуже. Скажите ещё о мерах против пьянства... Ну взгляните же без шор: кому вы всё это сулите? Русский народ – это Гомер с глазами и мечом Геракла! Он хотел бы каждый день создавать и разрушать Трою! И он уже загулял: вот суть тех фактов, что сегодня так возмущают вас. Неужели его теперь ублажат ваши жидкие постные блюда? Если его не погнать в нашествие, он, изничтожая сам себя, от скуки раздробит Земной Шар.
– Россия должна скакнуть, как отоспавшийся исполин, – с тихой одержимостью говорил Костарев. – Мгновенье – и Кяхта, Харбин, Пхеньян станут русскими городами! Казачьи станицы появятся в предгорьях Гималаев. Русские косоворотки будут носить на Цейлоне, на островах Фиджи...
* * *
У доктора задёргались щёки. Он знал, что недопустима и тень усмешки – но не мог подавить смеха. Слёзы текли по выбритым полным щекам, вздрагивали, кривились губы. Смех душил и сотрясал Зверянского.
Костарев замолчал. От его лица отхлынула кровь; стало казаться, что усы, бородка наклеены на выбеленное папье-маше.
– Добавлю ещё кое-что, чтобы вам стало и вовсе весело, – произнёс он удручённо, без гнева в голосе. – Я утверждаю: мне никто не в силах помешать – кроме меня самого... Должен признаться, – продолжил с убито-покаянным видом, точно сознаваясь в преступлении, – мне не чужда прекрасная холодная дама по имени Гордость. А она столь привередлива, что не поступится какой-нибудь мелочью... вроде, я не знаю... вроде, например, обязанности отплатить за доброту, за обыденную, житейскую, банальную доброту. А стоить это может безгранично много... – Человек в пенсне вдруг сказал без всякого перехода: – Вы – провокатор, доктор! – сказал так горько, так смиренно, что Зверянский не взорвался, не схватил его за горло, а только, опешив, налёг грудью, локтями на столик – тот затрещал.
Костарев встал, подошёл к шкафу, открыл дверцу. В шкафу висело полупальто. Он достал из его кармана револьвер, приблизился к вскочившему из-за стола доктору.
– Сейчас в этой машинке произойдёт вспышка пороха, газы выбросят маленький кусочек металла, который пронзит ваш мозг. Через миг всё кончится для вас, всё! Не мешайте мне: вы только причините себе излишние мученья... За год участия в революции я потерял здоровье. Вы, махровый благодетель, добиваете меня. К тому же, вы всё равно будете агитировать против прыжка на Восток: ваше устранение неминуемо. – Костарев держал револьвер с изящной уверенностью.
– Французская вещь: самовзводный «Ронжэ», – зачем-то объяснил он. – Калибр невелик, но заряд достаточно сильный.
Доктор с невероятной сосредоточенностью, словно именно от этого зависела его жизнь, следил, как револьвер поднимается на уровень его лица. Потом взглянул в потухшие вдруг, затомившиеся скукой глаза Костарева, в чернеющий зрачок дула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86