Во дворе становилось все темнее, и сквозь задние окна отеля были видны кухня и столовая, залитая голубым неоновым светом. Клубы пара выкатывались из кухонной двери и, прокатившись по булыжнику, постепенно таяли. Кухонный пол влажно блестел, пухлые женщины с туго повязанными головами появлялись и исчезали в клубах пара.
Из ресторана шел тяжелый сладковатый запах пива. На пластиковых столах стояли многочисленные кожаные локти, за прилавком веселая женщина в заляпанном переднике отмеряла каждому стограммовую порцию гуляша. Если не считать официанток, женщин в столовой не было. Харви уверенно вел меня. Наверху стоял отчетливый запах дезинфекции. Харви постучал в дверь на втором этаже и жестом пригласил меня войти.
Комната была небольшой. На стене, оклеенной обоями в цветочек, висели фотографии Ленина и местной футбольной команды. В застекленном кухонном шкафу стояла посуда обычного массового производства, в комнате было пять неудобных деревянных стульев, принесенных сюда из столовой после какой-нибудь мелкой поломки, и стол. На вышитой скатерти нас ждало три тарелки из простого белого фарфора с гостиничным клеймом, три рюмки и две бутылки местного вина без этикеток, вино перед большой керосиновой лампой сияло гранатовым светом.
На дальнем конце стола сидел темный невзрачный человек, к которому привез меня Харви — Счастливчик Ян. Не успели мы сесть за стол, как девушка принесла нам жареного гуся и большие, крупно нарезанные печеные яблоки. Харви налил нам по стакану вина, а все, что осталось в бутылке, выпил сам.
Харви, возможно, и умел разделывать гуся, но на сей раз его подвела координация движений. Каждый из нас оторвал себе по горячему хрустящему сочному жирному куску гусятины, нам принесли большую тарелку с булочками, которые обычно посыпают крупной солью и маковыми зернами. Была там сливовица, которая Харви очень нравилась и маленькие чашечки с турецким кофе, к которым он особого пристрастия не питал. Мы ели жадно и молча. Спросив: «Почему я не могу выпить американского кофе?», он взял керосиновую лампу и вышел из комнаты, а мы тем временем беседовали со стариком о цене масла в Англии, роли профсоюзов в американской политике и о том, что стало с Австро-Венгерской империей. Харви возвратился с криком: «Обзажено, обзажено». Тыча пальцем в неизвестном направлении, он спросил:
— Почему в этой проклятой, Богом забытой стране, где каждый заполняет множество форм в трех экземплярах, в туалетах никогда не бывает туалетной бумаги?
Совершенно серьезно старик сказал:
— Потому что кто-то ее уже заполнил в трех экземплярах.
— Определенно, — сказал Харви. Он так стукнул кулаком по столу, что задребезжала посуда. — Это верно. — И, решив таким образом проблему, он положил голову на руки и заснул.
Старик бросил на него взгляд и сказал:
— Если бы Бог создал этот мир для людей, то алкоголь прояснял бы, а не затуманивал мозги человека, делал бы его красноречивее, а не косноязычнее. Ведь самые важные вещи человек говорит в подпитии.
— Так для кого же Бог создал этот мир, если не для людей? — спросил я.
Старик заговорил строже:
— Как знает любой дурак, для строительных спекулянтов и генералов.
Я улыбнулся, но выражение лица старика не изменилось.
— Он, — я кивнул в сторону Харви, — сказал вам, что меня интересует?
Счастливчик Ян вынул из кармана тонкую металлическую коробочку. Она была вытерта и отполирована, как морская галька. Нажав ногтем большого пальца на край коробочки, он открыл ее. На багряно-розовом плюше лежали старомодные очки. Он посадил их на нос.
Старик взял керосиновую лампу двумя руками, повернул фитиль, делая свет чуть сильнее, и поднес ее к моему лицу. Лампа осветила и лицо самого старика. Кожа его была такой сморщенной, что небольшой шрам терялся в ее складках и извилинах. Многодневная щетина отливала серебром. Живые глаза то скрывались за стеклами очков, то выглядывали поверх них. При повороте головы очки то превращались в сияющие серебряные пенни, то вновь открывали маленькие карие глазки старика. Кивнув, он снял очки и отправил их в выложенный плюшем металлический футляр.
— Моя работа — расследование военных преступлений, — сказал я.
Если описывать старика одним словом, то следует назвать его иссохшим. Если бы он когда-нибудь распрямился, то был бы высоким, а если бы снял свой многослойный сюртук, то худым, широкополая черная иудейская шляпа скрывала лысину.
— Военные преступления? — повторил он. — О какой войне вы говорите?
— О второй мировой войне, которая закончилась в 1945 году.
— Значит, она закончилась? — спросил он. — Жаль, что мне никто не сказал об этом. Я все еще воюю.
Я кивнул. Он набросил полу сюртука на свои колени. Потом сказал:
— Вы понимаете, нам иначе нельзя. Еврей, родившись, уже выиграл безнадежную битву против мира. Для еврея само существование уже подвиг, победа над фашизмом. — Он осмотрел меня с ног до головы, причем бестактности в этом не было. — Значит, они до сих пор посылают людей писать юридические бумаги, чтобы юристы могли и дальше говорить о военных преступлениях. Каждое преступление для юриста праздник, верно? — Он беззвучно засмеялся, похлопывая себя сморщенной маленькой рукой по колену, глаза его блестели.
— Я хочу поговорить с вами о концлагере Треблинка, — сказал я.
Он закрыл глаза.
— Значит, либо вы никогда там не были, либо вы немец. — Потом он торопливо добавил: — Зла на немцев я не держу...
— Я тоже, — сказал я. — У меня много друзей-антисемитов.
— Meschugge, — сказал старик, — gawz meschugge. — Он шлепнул себя по ляжкам и фыркнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81