— Однако слишком много потратился на выпивку, — раздумчиво произнёс майор.— Да ведь заработает он на этом лесе, наверное, порядочно, — возразил лейтенант.— Ладно, Деже, может быть, ты прав. И всё-таки отправь на всякий случай этот снимок в Ужгород, кому следует. Застраховаться не мешает…Канюк обладал недюжинной памятью, которая теперь пригодилась. Доехав до Мукачева, он успел условными пометками на «договоре» обозначить всё, что запечетлелось в его голове. Напряжённая работа мозга, волнения, выпавшие на долю за последние двое суток дали себя знать: перед самим Мукачевом он почувствовал, что как будто теряет сознание, и впал в забытьё. Очнулся, когда за руку потрогал какой-то священник. Поезд уже стоял. Священник участливо спросил Канюка, не нуждается ли он в медицинской помощи. Канюк тихо поблагодарил и, шатаясь, покинул вагон.В Хусте обработал добытые данные, снабдил их рисунками и передал Рущаку. Только когда «почта» пошла за границу, решил поделиться с руководителем группы своими опасениями.— Ты смени пока что свою «униформу», — посоветовал Явор, — Хватит жить представителю фирмы «Галамбошк Будешь железнодорожным контролёром — я уже документы загодя припас.— Запасливый ты человек.— Без этого нам теперь нельзя. А знаешь, для чего тебе нужна новая «форма»?— Как не знать? Думаешь про второе задание забыл? Признаться, уже начал его выполнять — в лоб столкнулся с этими чертями в Воловце.…Второе задание было, пожалуй самое опасное из всех, за которые бралась группа Явора: надо было постараться выявить связи контрразведки со своей агентурой. Явор не знал, что это задание советских товарищей было продиктовано необходимостью: в горах провалилась крупная разведгруппа, стало ясно, что на неё вышли с помощью провокатора, и над другими группами нависла такая же опасность. После волчьей стаи надо было проникнуть в осиное гнездо. * * * Из письма Ивана Михайловича Канюка авторам книги: «Долго я прикидывал, с какой стороны можно бы подобраться к одной „конторе“, как мы называли её промеж себя, в городе Пряшеве, в фашистской тогда Словакии, „Контора“ была особая — лучше не то, что в окно стучаться, а за тремя лесами обходить: там располагалась гитлеровская секретная служба, как мы полагали, пряшевское гестапо, но по теперешнему моему разумению, там находилась служба СД, руководившая деятельностью своей агентуры и агентуры венгерской контрразведки в Закарпатье.Над подходом к пряшевскои «конторе» ломал голову и Явор. Вначале он предложил «ход» с железнодорожником, а потом пришли к выводу, что лучше поработать под «безработного». Родом я был из Дубровки — и крёстный лист имел такой, а на Словакии тоже была Дубровка. Потом говорил я по словацки прилично. Ну, а сойти за безработного каменщика или плотника труда не представляло — сотни таких слонялись по Карпатам. И тут я вспомнил, что есть у меня одна знакомая девчина. Встречался с ней давненько — когда она была ещё студенткой ужгородской семинарии, в мои солдатские годы — в 1937—38-ом. Звали её Одотьей, по фамилии Шорбан. Родители её из красивого такого, если знаете, села Богдан на Раховщине. Бывал я у Одотьи на квартире в Ужгороде — жила она тогда у одного верного человека, коммуниста Павлика, умная была девушка, все понимала, как следует. Помню, тогда говорила с горечью, что, мол, раскололась семья — она за коммунистами пошла, а брат на Словакии вроде бы стал жандармом.Сказал я Рущаку, он и говорит:— Я тебя уже во всяких ролях видел, а вот ухажёром ещё не приходилось. Хотя ты у нас толстяк — ничего, сойдёшь. Желаю удачи!Пробурчал я, правда, что ничего он не понимает, была у нас с Одотьей просто дружба.— То-то припоминаю, как ты после этой самой дружбы в казарме все стонал да с боку на бок переворачивался, — повеселел Рущак.Вижу, если стану отпираться — Микола ещё больше будет меня подъюживать… Рассмеялись…Одним словом, отправился в Богдан. Отыскал хату Шорбанов. Было уже под вечер, и Одотья оказалась дома. Она покраснела, глаза заблестели — и снова я увидел весёлую студентку… Только потом разглядел её, как осунулось лицо, какие тёмные круги легли под глазами… Познакомила Одотья со мной старенькую мамку и засуетилась. А мать ей говорит: «Одю, принеси „штуки“ Да пожарь яичек — угостить же надо молодого пана». Я не сразу и сообразил, что такое — «штука», а спрашивать стеснялся, только, когда мы сели за стол, понял, что «штука» по-гуцульски означает «окорок». Ел я потихоньку да помаленьку — понял, что хозяева чуть не все лучшие запасы выложили на стол. Выпили по чарочке «горючей», вспомнили свою юность да те вечера, что проводили в Ужгороде, тайком повздыхали. И тут, чтобы не дать Одотье очень уж расчувствоваться, я стал её расспрашивать о брате. Странно как-то глянула она на меня, и, отведя глаза, сказала, что он на Словакии, в городе Михаловцах, недавно, мол, была от него весточка. Одотья показала от брата письмо, и я зафиксировал в уме обратный адрес.Проговорили до глубокой ночи. Лёг я спать, накрывшись домотканым гуцульским одеялом, но сон ко мне не шёл. А потом мне снилась королевская свадьба…Утром Одотье я сказал, что надо мне в Рахов — на закупку леса. Она с лёгкой улыбкой ответила:— Ладно, можешь мне не объяснять. Я все понимаю.Но когда проводила, в её глазах появились слезы. Тогда я её обнял да поцеловал. Это был наш первый поцелуй. Первый и последний…Вышел я на дорогу и зашагал вверх, в сторону Рахова, ожидая попутной подводы или машины… А к вечеру уже вернулся в Хуст. Мы с Рущаком составили легенду…На следующий день, приехав в Ужгород, встретился я со старыми друзьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61