Потому что разруха, голод. Если сейчас кто и жрет, как ты говоришь, осетрину, тот контра и с ним разговор один — к стенке.
Бушмакин перевел дух и продолжал:
— Я и прадеды мои, и деды, и родители в подвале жили. А мне на второй день революции дали вот эту комнату! Это тебе как?
— Я так этого… Арсения понял, что он больше про будущее намекал, — сказал Коля. — Говорит: все равно у них ничего не выйдет. Мое, говорит, — оно сильнее смерти. А уж это точно. У нас в деревне мое — выше бога…
— Царская власть — от века, — тихо сказал Бушмакин. — Она, брат, так души людей испоганила, что нам, тебе и детям твоим, мыть, мыть и дай бог отмыть! Одно утверждаю: никогда у Советской власти не будет так, чтобы одни осетрину ели, а другие — селедку ржавую. Потому что власть наша — не против народа, а для народа. И ты в это верь!
На следующее утро Коля проснулся от резкого звонка, вскочил с койки, встретил улыбчивый взгляд Бушмакина:
— Будильник это. Вставай, поедим и шагом марш на завод — смена через двадцать минут.
Коля потянулся, напялил рубашку, придвинул к столу грубо сколоченный табурет. На столе лежала ржавая селедка, кусок ржаного хлеба, попыхивал паром закопченный чайник.
— Ешь, — пригласил Бушмакин, с хрустом раздирая селедку.
— Чего я буду вас объедать. — Коля проглотил густо подступившую слюну и отвернулся.
— Совестливый? — улыбнулся Бушмакин. — Хвалю. А все же ты ешь, не стесняйся. Мы ведь с тобой теперь товарищи? А?
— Какой там… — вздохнул Коля. — Скажете тоже.
— Рабочий крестьянину — первый товарищ и друг, — строго сказал Бушмакин. — Ешь больше, разговаривай меньше, опаздываем…
Он с сомнением оглядел стираную-перестираную, всю в заплатах Колину рубаху, потрогал Колин зипун, который висел на гвозде. Потом решительно подошел к платяному шкафу, открыл его и положил на Колину шконку костюм в полоску, рубашку и фуражку. Снял с гвоздя зипун, швырнул его в угол и аккуратно повесил на его место черное пальто.
Коля следил за Бушмакиным, открыв рот.
— Одевайся.
— Не-е… Коля даже зажмурился. — Нельзя. Не наше.
— Наше, — тихо сказал Бушмакин. — И впредь запомни: если я тебе что советую — ты меня слушай, понял? Бери, не сомневайся.
Коля схватил одежду, неумело надел пиджак, потом брюки, посмотрел на Бушмакина и, радостно улыбнувшись, напялил пальто.
— Фуражку забыл, — Бушмакин, придирчиво осматривал Колю. — Ничего. Годится. Пошли.
— Откуда это у вас? — спросил Коля, спускаясь вслед за Бушмакиным по лестнице.
Бушмакин промолчал, а когда вышли на Сергиевскую и зашагали в сторону Артиллерийского собора, вдруг остановился:
— Церковь видишь? Наискосок от нее… шел мой Витька… Налетела казачья сотня… Все.
— Что все? — не понял Коля.
— Лозунг Витька нес… — с трудом сказал Бушмакин. — «Долой самодержавие!». Казак его шашкой и потянул…
— Так это, значит… — Коля тронул рукав своего пальто и окончательно все понял.
Напротив «Старого Арсенала» чернели обгорелые стены Санкт-Петербургского окружного суда. Зацепившись за карниз, покачивался золоченый двуглавый орел — головами вниз. Бушмакин перехватил изумленный Колин взгляд:
— Отсюда нашего брата-рабочего, ну и вообще — всех, кто за революцию, на каторгу гнали. Суд это. Накипело у людей, вот и сожгли.
— И власть дозволила? — искренне удивился Коля? — Допустила?
— Революция, брат, позволения не спрашивает. Хлестнет у народа через край — он любую власть наизнанку вывернет. Особливо, если во главе народа умные люди. Такие, как товарищ Ленин. У него в этом суде, между прочим, старшего брата к смерти приговорили.
— А потом? — спросил Коля.
— Повесили потом, — коротко бросил Бушмакин. — Вот проходная, не зевай.
У дверей стояли рабочие. Один из них, парень лет восемнадцати, худой, чернявый, остроносый, махнул рукой, приветствуя Бушмакина, хмуро сказал:
— Стоим, брат. Угля нет, электричество отключили… А это кто с тобой?
— Пополнение.
Вошли в цех. Сквозь грязные, тусклые, во многих местах забитые фанерой оконца слабо проникал дневной свет. От махового колеса через все помещение тянулся набор шкивов, соединенных приводными ремнями со станками.
— Старое все, — сказал Бушмакин. — Однако дай срок. Переделаем. Любой цех чище больницы станет. А пока — гляди: это вот мой станок. Чем он знаменит? А на нем сам Михаил Иванович Калинин работал. Кто он такой? Он теперь член ЦК нашей партии и комиссар городского хозяйства Петрограда. Руки! — вдруг крикнул Бушмакин.
Коля, млея от любопытства и восторга, гладил зубчатую передачу.
— Оторвет — мигнуть не успеешь.
У конторки мастера толпились рабочие. Сам мастер, сдвинув очки на лоб, старательно читал газету.
— А товарищ Ленин царя приказал убить? — вдруг спросил Коля.
— Ты… с чего взял? — Бушмакин даже поперхнулся от удивления.
— А как же? — солидно возразил Коля. — Царь его старшего брата повесил, а в писании сказано: око за око, зуб за зуб.
— Царь не только старшего Ульянова повесил. Девятого января пятого года сколько народа расстрелял! А в Москве, во время коронации, еще больше людей погибло. Только смысл нашей работы не в том, чтобы мстить, а в том, чтобы мир переделать до основания, понял?
— Не понял, — упрямо сказал Коля. — Я бы за своего брательника кого хошь повесил.
— Ну и дурак! — в сердцах отрезал Бушмакин. — Иди лучше послушай, что умные люди говорят.
Коля подошел вплотную к конторке. Мастер перевернул страницу и прочитал:
— «Переговоры о перемирии на всех фронтах. Представители немецкого командования согласились встретиться с представителями русского командования».
— Согласились?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193