« — как порою, в сердцах, начинал звать он своего первенца), — Бяконт опустился на ременчатый раскладной стул, всем видом стараясь показать Алферию, что лишь по великому терпению родительскому бросил он многоразличные дела свои и сидит тут, в тесной тесовой горнице, где душновато пахнет книгами, кожею и сукном, вместо того чтобы принимать и рассылать гонцов, сочинять грамоты, сторожить дворского или скакать куда-нибудь на Пахру, разбирать и судить очередные крестьянские споры в одной из своих волостей.— Я сказал уже тебе, сынок, Князеву волю судит Бог! Тамо, в горнем мире, и суд и расплата за все! Мы же токмо слуги господина своего…— Зачем мы вообще сюда приехали, отец? — спросил Елевферий, подымая на отца мокрые от слез, неумолимые глаза. Бяконт споткнулся и стал медленно заливаться темно-коричневою краскою.— Зачем приехали?! Зачем?! Ты рожден тут! — выкрикнул, вскипев, Федор.— Зачем тогда вы с матерью приехали сюда, отец? — неотступно повторил вопрошание Алферий, жгучим взглядом своих прозрачно-струистых очей вперяясь в рассерженные глаза отца. Федор вздернул бородой, не выдержав пронзительности сыновьего взора, хрипло, уступая отмолвил:— Мы Даниле Лексанычу приехали служить… Его роду! Худ ли был покойный московский князь? Взгляни и помысли! — возвысил он голос, строго глядя на сына. — Села обихожены; люди сыты; ни татьбы, ни раззору по всей волости; кажен год порядок в торгу, купцы не нахвалят; мастеры удоволены во всяком реместве своем: и градодели, и по серебру, и по кожам, и по ценинному делу, и по письму иконному, тимовники, портны мастеры, бронники, щитники, кузнецы — идут и идут, целы улицы под кремником настроены! Монастырь погляди! Слова Серапионовы чёл ли? Князь Данилово то рачительство! А легко ли было ему? Между Дмитрием, да Андреем, да Новгородом круто было поворачиваться нать! И войны утишал, и съезды устроял, в ону пору не дал разорить Переяславль Андрею, в друго — остановил Дмитрия… Рязанского князя, покойного Константина, хошь и полоненного, держал в чести и… не убил бы никогда! Михайле Тверскому, нынешнему князю великому, был другом. А Переяславль получил! И теперь вот Юрию приходит отказаться. Хоть и стоят наши там. С Можайском тож подготовил Данил, батюшка, нипочем бы таково-то легко Юрию самому-то не совладать! Народ любил его, прямо-таки сказать, обожали князя свово! Вот кому служили мы! — задохнувшись, Федор примолк, ожидая, что сын хоть перемолчит, но Алферий — будто только и ждал перерыва речи отцовой — с тихим упорством возразил:— Я все это знаю, отец. Но Юрий?— Кроме Юрия ость и другие! — вновь взорвался отец.— Отъехали в Тверь! — перебил сын, тоже возвышая детский звенящий голос.— Не все! — Бяконт забыл уже, что перед ним двенадцатилетний отрок, коему и приказать умолкнуть мочно. — Твой крестный не уехал! Юрий тоже не вечен, придет и пройдет! Дня и часа не вем… Вечен только Бог, только духовное! (Этого, поди, и не следовало баять, подумал он, но уже вырвалось— не воротишь.)— Но как же сделать, чтобы доброе не умирало вместе с добрым князем?— спросил Алферий, просительно глядя на отца. — А коли так-то… За что тогда держатися нам?— Молись! — сердито возразил, нахохлясь, Бяконт. — Вера… Правила церковные…— А для Юрия есть вера? Он ведь убийца!— Молчи о том! — с болью выкрикнул Федор. — Духовной властью, токмо… токмо ею судят князей! Яко же патриарх во граде Константиновой, тако у нас митрополит…— А митрополита нет, поэтому Юрию некому и указать? Да, батя?Федор вдруг сник, почувствовав с жарким стыдом, как обрадовала его эта невольная подсказка сына, пробормотал, утупив очи долу:— Должно, так, сынок… — Помолчав, — теперь уже, когда сын одолел в споре, Федору больше не хотелось лукавить, — помолчав, осторожно прибавил:— Правда, не всякий и митрополит возможет воспретить князю… В жизни, сынок, и от добра может проистечь зло… Коломна ить вот всем нужна…— Кто же тогда может воспретить зло? — потерянно спросил Алферий.— Токмо духовная власть… Которая сама не ищет земной корысти, токмо так! — отмолвил Бяконт с усталой неуверенностью в голосе. Скажи сейчас сын, что Федор лукавит перед ним, и не знай, что и ответить тогда… Перемолчали.— А мы не уедем, батя? — спросил Алферий, с прозрачною тревогою заглядывая в очи отца.— Не уедем, сынок.Алферий кивнул и опустил голову.— Ты прости меня, батя, — прошептал он спустя несколько долгих мгновений, — я ведь понимаю… А только… Где же правда тогда?— Молись! — ответил отец и повторил глуше и тише: — Молись. Правда у Господа! В человецех нету ее, сынок.Поздно вечером, подымаясь переходами с черного двора к себе в изложницу, княжич Иван увидел детскую фигурку, отлепившуюся от тесовой стены гульбища.— Крестный!По голосу Иван узнал Елевферия.— Чего тебе?— Прости меня, крестный… — Островатая лобастая мордочка уставилась на него из темноты. — Я спросить хочу… Крестный, ты почему не уехал?Иван усмехнулся, медленно покачал головой, глядя на ждущее, в легкой испарине от волнения, лицо отрока. Почему-то вспомнил затравленный взгляд старшего брата и его давешнее вопрошание. Почему он не уехал, Иван и сам не знал. И что делать теперь, тоже не знал. Как свести братьев в любовь, как поладить с Рязанью и с Михайлой Тверским? Знал только, что надо бы и братьев помирить, и утишить Михайлу, и Коломну сохранить за собою… Как это все получалось у покойного батюшки! А ведь получалось! И не лукавил отец, был добрый ко всем, а Юрко — злой… И вот-вот сорвется. И не поможешь уже тогда ничем ему! Как наказывал, как заклинал их батюшка! Помните про веник! И вот ныне распалось их семейное гнездо, и что ся створит впредь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164