Сила-Иаков и Лявон-Пётр схватили предтечу за руки и поволокли. Он пахал ногами землю, делая две борозды.
— Не узнаёшь? Отрекаешься? А я ж тебя в Иордан макал! Ну погоди-и! Пророчил я! Узнаешь ты теперь мои пророчества! Голос Божий был у тех ночных людей! Погоди-и!
Юрась плюнул и пошёл дальше.
Когда все они сворачивали с Мечной улицы на улицу Ободранного Бобра, навстречу им попались два десятка всадников в красных плащах — замковая стража. За ними тащилась обшарпанная закрытая карета, запряжённая парой добрых белых коней.
Христос не обратил на них внимания. Ему было не до того.
...Спустя несколько часов они сидели в покое Юрася и пререкались. Пререкались упорно.
— Женится он, — насмешничал Лявон-Пётр. — Не успел явиться пан Иисус, как он, видите ли, женится. — Табачные глаза Лявона бегали. — Ясно, что здесь такое: брак под кустом, а свадьба — потом.
— Я тебе, Лявон, сейчас дам по твоей апостольской лысине, чтоб языка своего ядовитого лишился, — спокойно ответствовал Юрась.
Конавка утратил равновесие. Заскулил чуть ли не с отчаянием:
— Да ты понимаешь, что это такое будет, твоя свадьба? Ты же сразу как Христос накроешься. Ты же сам недавно говорил, что будешь плыть, куда судьба вынесет, возвышаться, власть брать, деньги брать. — И передразнил: — «Раз уж останусь в этом навозе, pa-аз все они такие свиньи».
— Вчера думал, — отрезал Братчик. — А сегодня гадко мне.
— Иоанна Крестителя помнишь? — нервно спросил горбоносый мытарь. — Злодеи мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжать да бежать. Остановишься — они тебе припомнят, кто ты и что ты. На дыбе вспомнишь, какое оно, вознесение да на небо взятие. Люд тебя на куски разорвёт.
— Как хотите, — стоял на своем Христос. — Я должен...
— Перед кем? — заголосил елейным голосом Иаков Алфеев. — Перед девкой той? Да спи ты с ней сколько хочешь — слова никто не скажет. Благословлять тебя станут, стопы целовать. Ей, думаешь, что-то другое нужно? Ты — Бог.
— Для неё ...
— А про нас забыл?! Снова на дорогу?! А жрать что?!
Явтух-Андрей по-дурному зазвенел в кармане деньгами.
— А, деньги, — вспомнил Христос. — Вот тут каждому по четыре золотых... И мне то же самое... Я собрал.
И тут взорвались страсти.
Братчик никогда не мог представить, что десять человек могут так кричать.
— А потом что? Это на всю жизнь?
— Ещё бы казну взять, коней накр... наменять, так тогда ничего. А то... четыре монеты.
— У меня это самая удачная роль, — скрипел Варфоломей. — Платят, как никогда.
— Повезло как, — голова на блюде шевелила толстой губой. — А тебе чего ещё надо?! Жалобщик ты! Енох!
— И я!.. Эва!.. Как его!.. Оно!.. Ну, того!!!
— Любезные, — успокаивал женоподобный Иоанн. — Зачем идти? Он не думает. Добро делает миру и себе.
От гвалта звенело в ушах.
— Цыц! — гаркнул вдруг Неверный Тумаш. — А я согласен с ним. Ради чести.
— Умный человек, — сказал Раввуни и похвалил себя, не удержался: — Почти как еврей.
— Так что ты ещё вякнешь? — угрожающе спросил у Петра Христос.
Тот, уклоняясь от взгляда, смотрел в окно.
— А ты подумал, Лявон, на какое ты время Пётр? — спросил Юрась. — И подумал ли, что, пока ты нужен, у тебя деньги, а когда ты не нужен станешь, то лишишься не только денег, но и головы?
— А ты подумал, Христос, — засипел вдруг Пётр, — что единственный раз судьба даёт в руки такой козырь? Что не они тебе, а ты им можешь снести голову? Что протяни ты руку, и Гродно — твой... Беларусь — твоя... Жмойская земля — твоя... Королевство — твоё... Половина земли — твоя. И ты же сам ещё недавно соглашался на это, кажется? Что они могут?! А ты можешь всё.
— Знаю. Мог бы. Но это множество усилий... Полжизни... Один час изменил во мне всё. Я не хочу терять не только половины жизни, но и единой минуты. А если не отдать этому всей силы, хитрости... подлости, это кончится не господством, а плахой.
— Из-за девки золотую реку теряешь, — Жернокрут-Варфоломей развязал рот-завязку. — Девку ему надо.
— Ну и ладно, — сказал Тумаш. — Ну и девку.
— Милый, — с издевательской нежностью сказал Иуда. — У савана нет карманов.
Юрась встал:
— Вы как хотите, а я иду. Кто желает идти со мной — пусть подождёт.
— Я подожду тебя у ворот, — сказал Раввуни.
Как раз в это время в готической капелле Машковского монастыря кончалось пострижение. Угрожали голоса под острыми сводами, во мраке. А в пятне слабого света, падавшего из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и было на ней — вместо понёвы, казнатки и кораблика — грубое одеяние монахини.
А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, неизмеримая поперёк баба лет под сорок, с лицом одновременно угодливым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечой, чтоб не вздумала бросить или выпустить.
Свеча капала горячим воском на тонкие пальцы юной руки, но Анея не чувствовала боли. Стиснула челюсти. Смотрела в одну точку.
Из капеллы её повели под руки. В левом нефе настоятельница остановила её:
— Н-ну, сколько ещё как деревянная будешь? Всё уже. Всё. Слышишь?
— Слышу. — В глазах Аней вдруг появилась жизнь. — Что ж, и так и этак я невеста Христова, жена Христова... Его.
— Гм... Все мы здесь Его невесты.
И тут в глазах Аней плеснулся гнев. С неприкрытой насмешкой оглядела она фигуру игуменьи.
— Это вы — невеста? Долго же вам Его ждать. Мой Он. Слышишь ты? Мой! Он сквозь стены увидит. Он придёт.
И он пришёл. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице. Ходил, а потом бегал по дорожкам сада.
Этот дневной сад утратил ночное очарование. Голыми и обыкновенными стали деревья. Мертвеннобледным мнился при свете дня боярышников цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155