Еще счастье, что они известили о происшедшем только меня, а не его сиятельство, принца. Я просил властей хранить молчание. Его сиятельству не слишком миролюбивый образ действий вашей светлости причинил бы прямо-таки опасное огорчение.
— Мне было бы искренне жаль, — ответила герцогиня. — В следующий раз я устрою это получше, чтобы не было неудачи. Тогда его сиятельству придется поспешить укрыться в безопасное место, и у него даже не будет времени поплакать обо мне.
Муцио сказал:
— Я сделаю это за него: за несчастного, обладавшего такой женщиной. Ведь это несчастье — обладать вами, ваша светлость, раз придется когда-нибудь потерять вас.

Она не получала даже газет; на ее требования ей отвечали, что ее необходимо оградить от волнений, которые они с собой приносят. Но карточки посетителей приносились ей. Каждый вечер их набиралась целая кипа, с именами, которые она едва знала: посетители ее празднеств, те, которые приходили ей представиться, и другие, в которых она в течение одной ночи возбуждала, желание. Она думала об элегантном часе на Корсо и о покрытом парусами море и ощущала легкую гневную тоску; потом с улыбкой думала о том, что, вероятно, из-за этой-то тоски дон Саверио и велел подавать ей карточки.
Сам он не показывался уже целую неделю.
Она долгие часы прогуливалась по нарядному саду, полному театральной гидравлики. Но козлоногие любовники беспомощно стояли против пышных нимф: вода больше не била. По ту сторону высоких стен лавра она видела кусок соседнего дома. Днем он казался необитаемым. «Для чего его употребляет Саверио?» — думала она. Вечером ставни открывались. Появлялся свет, слышался смех, поднималась праздничная суета.
В одну холодную, тихую ночь герцогиня посмотрела наверх. Там за освещенным окном стояла декольтированная, белая от пудры женщина в красном бархате. Вдруг лунный свет залил герцогиню. Женщина наверху распахнула окно и простерла руки.
— Нана!
Бывшая камеристка делала безутешные знаки, указывая назад, где раздавался звон, и в тени что-то отливало золотом. Она приложила палец к сердцу и к губам. Герцогиня знаками дала ей понять, что это ничего не значит. Она начала догадываться, какое блестящее дело устроил в соседнем доме ее возлюбленный.
Наконец, он пришел.
— Доброе утро, прекрасная госпожа. У тебя вид уже гораздо лучший. Скука принесла тебе пользу; я уверен, что теперь ты дашь мне доверенность.
— Посмотрим.
Она привлекла его в свои объятия. Он был ослепителен, победоносен — божественный палач.
— Вот бумага и перо. Потом вознаграждение для маленькой женушки.
— А! Ты думаешь, я должна платить за твою любовь! Ты бросаешь вызов моему чувству чести!
Она тихо и жестко засмеялась прямо в рот ему. Он покраснел и рванул кружева у нее на груди. Она заставила его долго бороться. Она отвечала на его враждебные поцелуи и при каждом из них думала о какой-нибудь из его низостей: о вымогательстве, о физическом насилии, о контрибуции с женщин. У нее было бешеное желание спросить его: «Ты и с своей сестры Лилиан берешь что-нибудь, когда она зарабатывает деньги на наших вечерах?» Но она молчала. «Пусть он считает себя более сильным! Он думает, что окружил меня своей челядью и запутал меня, безоружную, в свою ложь, свои мошенничества с домами, свои подкупы, свои ростовщические дела, свою торговлю женщинами. Он считает меня дичью, а себя охотником, бедняжка. Какое несравненное наслаждение видеть его насквозь, заставить его бросаться от одной хитрости к другой и принудить его отдать свою любовь — без вознаграждения. Ах, борьба за творение с Якобусом была бледной в сравнении с наслаждением сломить этого».
Дон Саверио оказался слабейшим. Это повторилось несколько раз. Затем он удалился в плохом настроении.
В тот же вечер он опять явился. Она лежала усталая и томная, более расположенная к мечтательности, чем к борьбе. Он вышел нагим из своей уборной; она задрожала перед ним. Он был неумолим, у нее вдруг не оказалось никакого оружия. Он совершенно не говорил о доверенности. Его тщеславие взяло перевес, он думал только о том, чтобы выказать себя сильным. Он грубо взял ее. Его белые руки осыпали нервными ласками все ее члены. Она чувствовала себя слабой, она поняла, что совершит неосторожность, но ей было не до осторожности.
— Дай мне ключ! — просила она.
— Теперь, ночью?
— Я хочу за город, к морю, хочу быть свободной.
— Так подпиши!
— Нет! Я буду кричать из окна!
— Его закроют решеткой. Подпиши.
Его ласки начинали становиться немного мучительными.
— Нет!
Он чарующим тенором, пластично откинувшись на подушки, напрягши горло и закруглив руку, запел арию Фра-Дьяволо.
Он заснул; она сидела возле него, опершись подбородком на руку, закрыв грудь волной своих черных волос, и говорила себе:
— Когда-нибудь я, может быть, сделаю это.
Она почувствовала смутное искушение убить его.
— Неужели я люблю его? Почему у меня является такая мысль? Неужели я люблю его?
— Я погибла! — бормотала она, неподвижно глядя перед собой, в утренний сумрак. — О, кто говорил когда-то эти самые слова?
— Бла! Она исповедалась мне в этом. Как-то раз она вдруг поняла, какой конец ждет ее и Пизелли!
На ночном столике лежала книга Жана Гиньоль; она в полусвете скользнула взглядом по нескольким стихотворениям, которые знала наизусть. Вдруг она подняла глаза и улыбнулась.
— Между ним и Пизели несомненное сродство. Но Бла и я — о, Биче, для тебя это было серьезно до ужаса. А я — я только играю…
Она сидела в стеклянном зале под пальмами, завтракала и читала. Появился дон Саверио, хорошо выспавшийся;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69