Однако он немедленно пошел навстречу гостям и вел себя почтительно, даже подчеркнуто учтиво. Несчастья прошлого года забросили Сулиена так далеко от монастыря, что, увидев подле своего дома тонзуру, о которой и думать забыл, он на какое-то мгновение посчитал это угрозой своему с таким трудом обретенному покою и будущей жизни. Но лишь на мгновение. Ведь Сулиен больше уже не сомневался в избранном пути.
— Добро пожаловать в мой дом, отец Герлуин! — промолвил он. — Счастлив видеть вас в добром здравии и рад слышать, что Рамсейская обитель наконец возвращена ордену. Не соизволите ли войти в дом и рассказать, чем мы можем служить вам?
— Ты не можешь не понимать, в каком ужасном состоянии нам вернули наше аббатство, — начал Герлуин. — Целый год оно служило пристанищем шайке разбойников. Все, что может гореть, ободрано и сожжено. Уходя, они измарали все стены, точнее, то, что от них осталось. Нам нужны все дети нашего дома и все друзья ордена, дабы перед лицом господа очистить оскверненное. Я за этим пришел к тебе и хочу говорить с тобой.
— Полагаю, могу считать себя другом ордена, — сказал Сулиен. — Ибо я более не брат Рамсейской обители. Аббат Уолтер честь по чести отослал меня домой, чтобы я подумал о своем призвании, ибо он сомневался во мне. Он предоставил меня аббату Радульфусу, и тот освободил меня от обета. Однако проходите же в дом, поговорим как друзья. Я с уважением и почтением выслушаю все, что вы, отец, считаете необходимым сказать.
Чего еще было ожидать от юноши, который знал свой долг по отношению к старшим? Тем более что он был младшим сыном, не мог рассчитывать на отцовское наследство, сам должен пробивать себе дорогу в жизни и, соответственно, нуждался в благоволении тех, у кого имелись сила и власть и кто мог помочь ему. Разумеется, он с почтением выслушает все, что положено, но переубедить его не удастся. И в этом разговоре ему не нужны для поддержки свидетели. Так что стоит ли Герлуину для большей убедительности говорить в присутствии молодого молчаливого помощника, дабы тот одним своим преданным видом оказывал давление на бывшего брата и склонял его к долгу, которого тот более не признает и который с самого начала принял на себя по ошибке?
— Наверное, вы хотите поговорить наедине, — сказал брат Кадфаэль, поднимаясь вместе с Герлуином по каменным ступеням крыльца. — С твоего позволения, Сулиен, я с этим юным братом навещу твою матушку. Конечно, если она чувствует себя хорошо и пожелает принять гостей.
— Ну конечно же! — обрадовался Сулиен, коротко улыбнувшись Кадфаэлю. — Новые лица развлекут ее. Ты же знаешь, как умиротворенно она относится теперь к жизни.
Однако так было не всегда. Уже несколько лет Доната Блаунт страдала от какого-то тяжелого и неизлечимого недуга, медленно пожиравшего ее естество и сопровождавшегося мучительной болью. Лишь в последнее время Доната стала так слаба, что уже почти не чувствовала боли, и, стоя на пороге мира иного, смирилась с миром, который теперь покидала.
— Уже скоро, — пояснил Сулиен. Он остановился в высоком полутемном холле. — Отец Герлуин пожелал уединиться со мной. Я пришлю для вас угощение. Мой брат сейчас на ферме. Извините, что он не может приветствовать вас в нашем доме, но ведь мы не знали о вашем приезде. Впрочем, если дело касается только меня, это и к лучшему. А ты, Кадфаэль, ступай в комнату матушки. Я знаю, она не спит. И не сомневайся, она всегда рада тебе.
Прикованная к постели, леди Доната лежала в небольшой спаленке, обложенная подушками. Окно было распахнуто, в углу, на каменном полу, стояла жаровня с раскаленными углями. От женщины остались лишь кожа да кости, ее истончившиеся, почти прозрачные руки лежали поверх покрывала, словно опавшие лепестки белой лилии. Ее лицо напоминало хрупкую, бледную маску, удивительно красивые, но теперь глубоко запавшие глаза, ясные и умные, светились из мрака некоей ледяной синевой. В этой тонкой оболочке все еще держался неукротимый дух, который живо интересовался творящимся вокруг, он не боялся покинуть этот мир и не просил отсрочки.
Леди Доната подняла глаза на вошедших.
— Вот славно, брат Кадфаэль! — приветствовала она монаха своим грудным, нисколько не потерявшим красок голосом. — Всю зиму я не видела тебя. Не хотелось бы уйти не попрощавшись.
— Ты могла бы послать за мной, — промолвил Кадфаэль и приставил стул к постели умирающей. — Я бы пришел, аббат Радульфус не отказал бы тебе.
— На рождество он приходил сюда сам, — сказала Доната. — Он меня не забыл, и я все еще его овечка.
— А как твои дела? — Кадфаэль внимательно глядел в просветленное лицо женщины.
С леди Донатой не было нужды ходить вокруг да около, она поняла, о чем спрашивал Кадфаэль.
— Если ты о жизни и смерти, то все хорошо, — ответила она. — Что же касается боли… Я дошла до того, что могу не обращать на нее внимания. Я приняла это как долгожданное знамение.
Леди Доната говорила без страха и сожаления, совершенно спокойно, как бы смирившись с близким концом. Она подняла свои темные глаза на стоявшего рядом юношу.
— Кого это ты привел ко мне? Твой новый помощник в травном саду?
Тутило подошел ближе, восприняв сказанное как приглашение. Он стоял и округлившимися глазами взирал на женщину — пышущая жизнью юность и воплощенная смерть, — однако не ужасался и не жалел ее. Леди Доната не нуждалась в жалости, а юноша был весьма сообразителен.
— Нет, он не мой помощник, — сказал Кадфаэль, оценивающе глядя на стройного юношу и отмечая про себя, что, пожалуй, не отказался бы от такого помощника. — Молодой брат пришел из Рамсейского аббатства вместе со своим субприором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82