Она зажгла шесть больших свечей и увидела физиономию Гудвайф, прижавшейся к окну. Та настойчиво забарабанила по стеклу и спросила, чем это она здесь, собственно, занимается. Кэмпион решительно задернула толстые тяжелые портьеры, и подлое, злобное лицо исчезло.
Из-за горевших свечей и задернутых портьер в комнате стало душно. Она разделась до нижней юбки, сняла чепчик, перекусила на скорую руку и снова принялась за работу.
Четверть бумаг составляли длинные, многословные рассуждения о Боге. Мэттью Слайз пробовал постичь божественное сознание так же, как Кэмпион сейчас пыталась выведать тайну самого Мэттью Слайза. Она сидела на полу, скрестив свои длинные ноги, и хмурилась, разглядывая его убористый неразборчивый почерк. Отец словно бы отчаялся угодить Господу. Кэмпион с удивлением читала о его страхе, о его исступленных попытках ублажить вечно недовольного небесного владыку. Ни в одном месте не упоминалось о Божьей любви, ее для Мэттью Слайза не существовало — существовали лишь Божьи требования.
Большая часть молитв напоминала упражнения в математике, и она отложила их, потому что наткнулась на связки писем, которые были, по-видимому, намного интереснее. Читая их, Кэмпион чувствовала себя так, будто подглядывает в замочную скважину. Там были письма, датированные еще годом ее рождения, по ним она могла проследить историю жизни родителей, узнать о том, о чем ей никогда не рассказывали.
Самые старые письма, помеченные 1622 годом, ее удивили. Они были предназначены Мэттью и Марте Слайз родителями ее матери и содержали не только религиозные наставления, но и упреки в адрес Мэттью Слайза в том, что он плохой торговец и должен проявлять больше усердия, дабы заслужить милость Божью и добиться процветания. В одном из писем содержался отказ в очередном займе на том основании, что дано и без того уже достаточно, а также намек, что Слайзу бы следовало обратиться к своей совести и посмотреть, не наказывает ли его Бог за какой-нибудь грех. Как ей было известно, тогда, в год ее рождения, родители жили в Дорчестере, где отец торговал шерстью. И, как явствовало из писем, дела шли скверно.
Она перечитала письма за три года, пропуская религиозные наставления, пробегая глазами новости из Лондона, в высокопарном стиле изложенные Джоном Прескоттом, ее дедом со стороны матери. Она дошла до письма, в котором Мэттью и Марту поздравляли с рождением сына, «что принесло всем нам много радости и счастья». Она остановилась, пытаясь ухватить промелькнувшую мысль, потом нахмурилась. Ни в одном письме не упоминалось о ней, не считая общих слов «о детях».
Из писем 1625 года она выудила новое имя — Кони. В одном послании за другим говорилось о Кони: «хороший человек», «деловой человек», «мы надеемся, что Кони тебе написал», «ты ответил мистеру Кони? Он заслуживает, чтобы ты ему ответил». Но нигде не было ни малейшего намека на то, почему мистер Кони должен заниматься какими-то делами Мэттью Слайза или Джона Прескотта. В письме, отправленном, очевидно, уже после того, как Мэттью Слайз побывал в Лондоне, были слова о «деле, о котором мы беседовали». Каким бы ни было это дело, оно было слишком важным, чтобы доверить его бумаге.
А после 1626 года прекратились сетования на то, что Мэттью Слайз не может разобраться в своих финансовых проблемах. Теперь речь преимущественно шла о богатстве Слайза, о том, что «Бог щедр и благосклонен к тебе, за что мы очень благодарны»; в другой раз высказывалось намерение «посетить Уэрлаттон». Значит, где-то в 1625 — 1626 годах отец переехал из Дорчестера. Тогда ей было максимум три, и переезда она не помнила. Кроме усадьбы Уэрлаттон, она ничего не знала. Кэмпион пробежала глазами еще несколько писем в поисках объяснения внезапно привалившему богатству, но объяснения не было. В предыдущем году отец представал борющимся за существование торговцем, а в следующем — владельцем огромного поместья и большой усадьбы.
Письмо от 1630 года было написано другим почерком. Здесь Мэттью Слайзу сообщалось о кончине его тестя; рукой Слайза была сделана приписка о смерти тещи неделю спустя. «Чума» — так гласило краткое объяснение.
Кто-то громко постучал в дверь кабинета. Кэмпион отложила письмо и провела пальцами по распущенным волосам. Стук повторился.
— Кто?
— Эбенизер. Я хочу войти!
— Нельзя. Уходи.
Она была полуодета, волосы распущены, она никак не могла впустить его.
— Что ты там делаешь?
— Ты прекрасно знаешь. Убираюсь!
— Нет! Я подслушивал.
— Уходи, Эб! Я читаю Библию.
Она подождала, пока не услышала, как он, ворча, прошел по коридору, потом встала на затекшие ноги и зажгла побольше свечей. Кэмпион забеспокоилась, что Эбенизер может прокрасться в комнату через окно или подглядывать сквозь щели в портьерах. Она затаилась между окном и портьерой, всматриваясь в ночной мрак. Быть может, любопытство погонит Эбенизера в сад. В темноте ухала сова, над лужайкой носились летучие мыши, но Эбенизер не появлялся. Никаких подозрительных звуков не было.
Она помнила, как не одну ночь пролежала без сна в холодной детской кроватке, прислушиваясь к перебранке родителей. Детским чутьем она угадывала, что, поссорившись, те обязательно выместят злобу на ней.
Письма ничего ей не поведали, ничего не прояснили, ничего не сказали о печати. Однако оставались еще документы с математическими выкладками. Она устало подняла их, разложила и принялась за чтение. По всей вероятности, именно над этими бумагами Мэттью Слайз просиживал долгие ночи, доведенный до такого состояния, когда он молился, мучительно борясь со своим Богом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151