Было бессмысленно спрашивать себя, как это случилось, эту загадку она никогда не решит, хотя, конечно, могла попытаться. Насколько Фиби понимала, все, что в данный момент ей оставалось, примириться с обстоятельствами и постараться воспользоваться ими наилучшим образом. И попытаться разобраться в тех чувствах, которые вызывал в ней этот человек.
Дункан изящным движением поднялся во весь рост, держа в руке двадцатидолларовую бумажку и глядя на нее с безмолвным изумлением.
— Печатник, который это сделал, искусный человек, — сказал он, и тоскливая нотка в его голосе затронула какую-то струнку глубоко в душе Фиби. — Без сомнения, это какой — то фокус тори. Они пытаются высмеять наши попытки завоевать свободу.
— Вы требовали сказать правду, — заметила Фиби. — А теперь считаете, что я лгу, именно это я и предсказывала.
— Но как я могу вам поверить? — спросил он, встречаясь с ней взглядом. — Вы рассказываете мне какие-то чудовищные небылицы, совершенно невозможные вдобавок.
— Неужели? — спросила Фиби, обращая вопрос не только Дункану, но и себе. Она по-прежнему пыталась сама во всем разобраться, размышляя, поражаясь и удивляясь. — Ни в вашем, ни в моем веке почти никто не знает, что такое время. Все, что любой из нас может сказать наверняка, что время просто состояние разума, способ восприятия мира. Может быть, вечность существует не как последовательность сменяющих друг друга минут, лет и столетий, а как нечто целое и законченное само по себе.
— Чепуха! — сказал Дункан, но как Фиби ни была увлечена размышлениями о возможных последствиях своего приключения, она видела, что ему ее теория кажется если и не слишком правдоподобной, то интересной.
— Вопрос в том, — пробормотала Фиби, проведя кончиком указательного пальца по выпуклым буквам на одной из кредитных карточек, — что мне теперь делать? Удастся ли мне вернуться назад, или проход закрылся навсегда? — В течение своей речи она глядела не на Дункана, отступившего на шаг, а на Старуху. — Если я отгадаю твое имя, — неожиданно предположила она, — и осмелюсь произнести его вслух, не вернет ли заключенное в нем волшебство меня домой?
Старуха положила на плечо Фиби руку, теплую, тяжелую и успокаивающую.
— Ты уже дома, детка. И тебя привело сюда твое собственное волшебство. Ты здесь, потому что хотела этого самыми потайными уголками сердца.
Дункан вздохнул, снова приблизился к столу и поднял фотографию Элиота, единоутробного брата Фиби.
— Какая замечательная миниатюра, — сказал он, и его лоб прорезали морщины удивления. — Я не могу разглядеть ни одного мазка кисти!
— Потому что их здесь нет, — очень вежливо объяснила Фиби, осознавая, что она и раздражена и испугана. Было в ней еще какое-то чувство, но какое, она затруднялась сказать. — Это называется фотография — нечто вроде отражения, запечатленного на бумаге.
Красивый хозяин дома поднял глаза, прищуренные от подозрительности, тревоги и чего-то еще, что Фиби истолковала как начинающееся доверие.
— А когда это было… будет… изобретено?
— Кажется, где-то в девятнадцатом веке. Есть очень много фотографий времен Гражданской войны, которая началась в тысяча восемьсот шестидесятом году, и хотя в то время процесс был еще очень несовершенным, основы фотографии к тому времени были известны.
Дункан слегка побледнел, и на его скуле снова заходил желвак.
— Что это за Гражданская война? — спросил он без всякого выражения.
— Едва ли вы готовы слышать об этом, — ответила Фиби. — Вам еще предстоит узнать о Революции и… ну, скажем, о войне, между Севером и Югом, которая была не лучшим событием в истории нашей страны. Потом еще был Вьетнам, но это вас просто расстроит…
— Хватит, — прервал ее Дункан. — Вы хотите сказать, что наш народ будет воевать сам с собой?
Фиби вздохнула, жалея, что упомянула об этом периоде американской истории.
— Да, — кивнула она.
— Из-за чего?
— Все это очень сложно, но, как мне кажется, главной причиной было рабство.
Похоже, у Дункана не на шутку разболелась голова.
— Даже сейчас, — пробормотал он, — этот вопрос вызывает горячие споры между самыми горячими патриотами.
— Если бы вы запретили рабство, когда сочиняли Декларацию Независимости, то все, особенно чернокожие, были бы избавлены от множества бед. Но этого не случится: плантаторы из южных колоний станут утверждать, что рабство необходимо для экономического выживания, и, в конечном счете, они возьмут верх.
Старуха прервала ее. — Хватит этих речей, детка, — сказала она, осторожно положив руки на поникшие плечи Фиби. Напряженные мышцы расслабились с головокружительной быстротой, как будто ей ввели какой-то сильнодействующий наркотик. — А теперь иди со мной. Тебе нужно погреться на солнце и подышать свежим воздухом, если ты хочешь поправиться.
Фиби не стала возражать, что ей не нужно поправляться, потому что сама не была вполне в этом уверена, если вспомнить все, что случилось с ней с прошлого вечера. Кроме того, она чувствовала глубокое и естественное стремление к морю, небу и тропическим бризам, которые шумели и гудели над волнами. Она медленно поднялась, и ее взгляд встретился с взглядом Дункана. Затем, потерпев какое-то неопределенное, но, совершенно восхитительное поражение, она опустила глаза и вышла вслед за Старухой из комнаты.
Когда женщины ушли, Дункан собрал таинственные пожитки Фиби и сложил их в сумку. Все, за исключением портрета, который она называла фотографией, его он оставил, разглядывая изображенное на нем мужественное лицо и думая, не возлюбленный ли это Фиби. Конечно, в самых отдаленных уголках ума он размышлял над доказательствами, которые видел собственными глазами, к которым прикасался своими пальцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101