Передаю, чтобы пара перешла на левую сторону строя.
— Понял, — отвечает Шакуров, — перехожу. Сейчас подведу их под ваше звено.
Шакуров сразу понял мой замысел. Вообще он летчик соображающий, толковый. Убеждался в этом не раз. Спокойный, неторопливый, Шакуров прекрасно ориентируется, обладает хорошей зрительной памятью. Я уже думал о том, что со временем это будет отличный разведчик. И верно, время покажет, что Шакуров станет зорким и хитрым разведчиком, сильным воздушным бойцом. И одним из немногих пилотов, чей самолет не зацепит ни одна фашистская пуля. А сам он одержит немало побед.
Бой начался. Шакуров закрутился с фашистами. Я со своим звеном набрал высоту и захожу в заднюю полусферу группы Ме— 109. Командую: «Атака!» В ту же минуту один из фашистов, улучив момент, бросил свой самолет на машину Шакурова. Я немедленно подал команду:
— Шакуров! Разворот!
Так уж принято: услышав такую команду, каждый из летчиков знает, в чем ее суть и что надо делать. Шакуров метнулся вправо на солнце, и пушечный залп ушел вхолостую, едва опалив ему левую плоскость. В ту же минуту мы открыли огонь.
Атака нашей четверки оказалась внезапной. Немцы даже не поняли, что получилось, с какой стороны и кто их ударил. Ведущий вспыхнул, как факел, остальные, резко войдя в пике, исчезли на фоне земли.
Вполне вероятно, что это звено «мессеров» — группа расчистки воздуха. Им предстояло создать условия для беспрепятственных действий своих бомбардировщиков. Мы сорвали планы тех и других. Характерно, что это звено не знало о нашем ударе по аэродрому — чего бы им здесь крутиться? А почему не знало? Потому что там — паника. О группе расчистки воздуха просто забыли.
Уж пятьдесят минут как мы находимся в воздухе, спешим, с ходу садимся, рулим к капонирам. Полет закончен. Механик Алексеев стоит у крыла, ждет. Я прожигаю свечи, выключаю зажигание. Мотор вздохнул и остановился. Он тоже устал. Как не устать — весь полет на повышенных оборотах, на максимальном режиме. Бой дело нешуточное, пушки и то устают. Перегреваясь, не стреляют, а, как говорится, плюют огнем. Толку от этого — ноль. Снаряды не имеют убойной силы. Вылетев из ствола, бессильно падают. Чтобы этого не случилось, летчики боекомплект растрачивают в несколько приемов.
Сижу, расстегнув парашютные лямки, сняв шлемофон. Так и сидел бы, не шевелясь. Слышу хлопок. Над командным пунктом взлетает ракета — сигнал на вылет. Зарычали моторы в звене Иванова. Чувилев, значит, уже отдежурил. Поднимаюсь, вылезаю на плоскость. Подходит инженер по вооружению Фесенко, спрашивает:
— Стреляли? Как работало оружие?
— Стрелял, — говорю, — замечаний нет.
Спрыгиваю на землю. Механик спрашивает, как работала материальная часть самолета, мотора. Если бы мирная обстановка, я бы подробно рассказал о режимах мотора в полете, о показаниях прибора. А что говорить сейчас, если приборы даже не видел. До них ли во время штурмовки! До них ли в бою с «мессерами»! Отвечаю всеобъемлющим словом: «Нормально». Механик по кислородному оборудованию даже не подходит ко мне. А что подходить — у нас и масок нет. Не нужны. Деремся только на малых и средних высотах.
Помогаю закатить самолет в капонир. Подходят пилоты, те, что летали со мной.
— Замечаний нет, — говорю. — Действовали правильно. И в бою, и во время штурмовки. А сейчас расскажите, что видели, сколько самолетов мы сбили, сколько сожгли на земле.
Во время штурмовки, идя следом за мной и Колей Завражиным, Коротков видел, что мы сразили двоих. Куда делся третий, неизвестно. Не видел его и Чирьев. Шакуров с Черкашиным — группа прикрытия — тоже почему-то не видели. Почему? Черный, угрюмый Шакуров молча смотрит себе под ноги. Чувствую, здесь что-то не так. Спрашиваю:
— Ты агроном или летчик? — Удивленно прищурил глаза. — Почву, говорю, для чего изучаешь?
Вот, оказывается, в чем дело. Увидев, как мы атакуем фашистов, Шакуров не выдержал, и тоже, как он говорит, дал «одну очереденку». Черкашин смотрел за ним и за воздухом, один выполнял роль прикрывающей группы. Я возмущен. Что значит не выдержал? Нарушил приказ — так надо расценивать поступок. А если бы в этот момент налетели «мессеры»? Что бы мы делали, находясь у самой земли, без достаточной скорости. Строго предупреждаю Шакурова и всех остальных. Но куда же все-таки делся третий бомбардировщик?
— Наверное, он взлетел, — говорит Коротков, — и удрал на бреющем.
— Товарищ командир! — восклицает Коля Зав-ражин. — Когда мы уходили от аэродрома, я видел, что по линии взлета что-то горело.
— Далеко? — спрашиваю.
— Нет, сразу же за границей летного поля. Какой же все-таки молодец Коля Завражин. И видит он лучше других, и дерется храбрее многих. Не зря, как я вижу, Зотов взял его в свою пару. Бойца в нем увидел, настоящего воина, смелого, зоркого, хитрого. И любит тебя как брата, а может, как сына. По земле ходят вместе и в небе вместе. Матвей оберегает его. И учит. Видел не раз: после разбора полета со всеми отводит Николая в сторонку и начинает что-то рассказывать, что-то чертить на земле сапогом или подвернувшейся под руку палкой. А Завражин внимательно слушает, широко раскрыв свои голубые глаза, машинально, по привычке теребит темные кудри. «Запиши», — говорит ему командир, и он вынимает блокнот. Ни разу не слышал, чтобы в разговоре с Завражиным Зотов как-то проявил свое недовольство. А ведь в нашем полку, пожалуй, не найдешь человека, на кого бы Матвей не ворчал, кого бы не журил… Кроме меня, разумеется.
— И верно, — говорю, — я видел, что за границей летного поля что-то горело, только не обратил внимание, не предполагал, что это может гореть бомбардировщик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101