Видно, обронил со страху какой-нибудь немец…— Может, обронил, а может, выбросил, чтоб легче было удочки сматывать, — согласился Марущак.— Товарищ Марущак! — спросил я осторожно. — А если я в комсомол поступлю, мне разрешат его в кобуре носить?— А чего ж! Будешь комсомольцем, запишут в твою чоновскую карточку номер — и все.Помолчав, Марущак с улыбкой спросил меня:— Обиделся на меня давеча?— Чего?— Ну, чего! За то, что с собрания тебя попросили?— Ну… пустяки…— Ты, брат, не обижайся… Дружба дружбой, а табачок врозь. Сам понимать должен. Мало ли…— Я понимаю.— Понимаешь — значит, молодец!И не успел я опомниться от похвал Марущака, как он спросил:— Ты давно в этом городе живешь?— С шестнадцатого года.— Сюда, к нам, недавно переехал?— Недавно.— А раньше ничего не слыхал про этот дом?— Один хлопец брехал мне, что здесь будто бы привидения, но я ему не верю. Еще наш директор трудшколы Валериан Дмитриевич Лазарев рассказывал нам, что никаких привидений на свете нет, что все это чепуха.И я подробно рассказал Марущаку о нашем любимом историке.Марущак выслушал меня очень внимательно, а потом спросил:— Видно, Лазарев ваш очень ученый человек?— Ну, спрашиваете! Он все знает. Где какая башня, кто ее построил, в каком году. А про Старую крепость сколько он нам всего порассказывал… А про Устина Кармелюка!..— Вот бы свел ты меня к нему! Я люблю про старину слушать! — сказал Марущак.— Хотите, правда? Так давайте пойдем.— Ну и прекрасно. Он далеко живет?— Не очень. Возле Кишиневской, там, где клуб комсомольский.— Завтра пойдем?— Пойдем! — охотно согласился я.Мне стало радостно, что я приведу к Лазареву Марущака, этого рослого, плечистого курсанта в военной форме. Пусть Лазарев увидит, какие теперь у меня приятели. Это не какой-нибудь Петька Маремуха. Это Марущак. Он Петлюру бил. ВСЕ ПРОПАЛО Я понял, что пропажа ложек обнаружена, как только Марья Афанасьевна появилась у меня в кухне. Она зашла внезапно, сильно толкнув дверь, сердитая и озабоченная. Я едва успел сунуть в карман скользкий, блестящий зауэр; как раз перед этим я разбирал и смазывал его оружейным маслом.Тетка подошла к плите и открыла духовку. Она засунула туда руку и с грохотом выдвинула на жестяную дверцу все мои инструменты. Я с тревогой следил за ее движениями, а потом не удержался и спросил:— Что вам надо, тетя? Что вы ищете?Тетка затолкнула обратно в духовку инструменты и громко захлопнула дверцу. Она сдернула с плиты бумагу и, отодвинув пальцем в сторону чугунные конфорки, заглянула внутрь.— Что вы ищете? — повторил я.— Ты не брал ложек, Василь? — спросила тетка. Голос у нее был расстроенный, жалобный.— Каких ложек?— Да тех, серебряных.Я молча покачал головой. Смалодушничал. И как я ругал себя потом за это! Ведь проще всего было сознаться, и никакого шума не было бы.— Понимаешь, пропали ложки, — продолжала тетка. — Три есть, а остальных нет. Я думала — может, у тебя случайно.— Зачем мне ложки, тетя? — сказал я как можно спокойнее.Она поверила и ушла. Совестно да и незачем было заходить в комнаты к родным. Я оставался в кухне. Я хорошо себе представлял, как тетка роется в сундуке, в десятый раз выдвигает все ящики буфета, заглядывает под кровати. Ложки были ей очень дороги. Самая ценная вещь в нашей семье. Я знал это, но пойти и признаться тетке у меня не хватило силы.А погодя, когда затих в комнатах грохот ящиков, ко мне вошел отец. Я знал, что он зайдет, и приготовился к этому, но было очень тяжело выдержать первый его взгляд.Войдя, отец плотно закрыл за собой дверь и сел на табуретку посреди комнаты.— Василь!— Что, тато?— Давай поговорим с тобой, как товарищи. Скажи, ты взял ложки?— Не брал, тато! — сказал я, колеблясь.— Правда, не брал?— Правда!— Ну, а кто ж их взял?— А я знаю? Может, украли.— Кто мог их украсть, как ты думаешь?— А я знаю? Может, чужой кто… Нищий.— Василь, ты же знаешь, что нищие сюда не заходят: часовой нищего не пустит.— А может, он через окно залез, когда тетки не было?— Я спрашивал. Марья Афанасьевна говорит, что она еще ни разу окон на улицу не открывала.— Ну, тогда я не знаю.— Василь, сознайся сам, я тебе слова не скажу, вот посмотришь.Еще минута, и я бы сознался, но не знаю, что меня дернуло, и я, отворачиваясь, промямлил:— Мне не в чем сознаваться, тато.— Не в чем? — Голос отца дрогнул. — Василь, скажи тогда, на какие деньги ты пировал у Шипулинского?— Я взял взаймы у Петьки два рубля.— У какого Петьки?— У… Маремухи.— Из Старой усадьбы?— Ага.— Правда, взял взаймы?— Правда… А еще он мне рубль дал за голубей.— Хорошо. Идем к нему.— Куда?— К Маремухе.— Да его дома нет.— Ничего. Найдется! — И очень спокойно отец надел соломенный картуз.Едва передвигая ноги, я вышел за отцом во двор. Уже окончились занятия, и курсанты в ожидании обеда играли на площадке в футбол. Мелькнула среди играющих фуражка Марущака, и я отвернулся. Мне казалось, что курсанты уже обо всем знают.Я шел за отцом, опустив голову, как арестант.Скоро мы придем к Маремухе. Там, на глазах у Петьки, его отца, старого сапожника Маремухи, и Петькиной мамы, выяснится все. Все узнают, что я не только вор, но и трус.Два квартала мы шли молча.Только поравнялись с усадьбой ремесленного училища, показалась за углом мастерская Захаржевского. Сейчас меня увидит Котька Григоренко. Ведь это он, наверное, громыхает там кувалдой?У афишной будки отец круто остановился.— Василь! Мне стыдно за тебя, пойми. Я не хочу тебя позорить. Ты мой сын, Василь, а я коммунист. Я хочу, чтобы ты вырос правдивым и честным хлопцем. Когда я был в твоем возрасте, мне жилось куда тяжелее, но я никогда не обманывал своего отца, не обманывай и ты меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69