..
Я выглянул в круглое окошко, чуть притененное от лучей зимнего солнца
пластмассовым фильтром. Поземка сдувала с бетона крупные искрящиеся
снежинки, осколком зеркала блистала ледяная корочка у кромки полосы.
Поодаль, держась на почтительном расстоянии, замерли большие длинноносые
полицейские "форды". Дверца одного из них распахнулась, вытолкнутая
сильной рукой, и высокий, в черной форме и широкополой стетсоновской шляпе
человек с серебристой бляхой над сердцем, появившийся из машины, навел на
самолет бинокль. Мне почудилось, что он впился в меня взглядом, и стало
больно глазам, и я дернул фильтр вниз до упора. Точно уловив это движение,
полицейский опустил бинокль, наклонился к кабине, в руке у него появился
микрофон, и он что-то говорил, время от времени взмахивая рукой.
Я подумал о Наташке. Если что-нибудь со мной случится, для нее это
будет смертельным ударом. Когда мы вдруг поверили, что у нас есть общее
будущее, а поверив, снова обрели прекрасный мир, что зовется жизнью, это
было бы бесчеловечно, жестоко.
Она где-то там, я знаю, чувствую, в толпе встречающих, в своем
коротком полушубке на "рыбьем меху". Наверное, ей холодно, и ледяной ветер
пробирает насквозь, а она не хочет уходить, еще надеясь, что все
образуется, и те, от кого зависит наш выход, образумятся, не могут же они
не образумиться наконец...
"Эх, Натали, Натали, кажись, на сей раз попали мы в историю. Это тебе
не в Славском, когда ты умудрилась проскочить поворот после пятнадцатой
опоры и унеслась... словом, унеслась туда, куда уноситься не следовало.
Начинался буран, мороз крепчал, и народу-то на горе - ни души. Нет, была
живая душа, чудом оказавшаяся в том медвежьем углу. Как он тебя дотащил
вниз, не берусь и сегодня объяснить. Но донес. Пришел на помощь... Здесь
другой мир, Натали, никто на помощь не придет, это уж как пить дать".
Между тем ИЛ-62 ревел двигателями, и лишь тормоза - а может, летчики
еще на что-то надеялись? - удерживали его на нью-йоркской земле.
Но по напряженному, стиснутому в кулачок личику стюардессы я понял -
никаких известий, что американские диспетчеры вспомнили о своем
профессиональном долге, нет. Девчушка - и зачем только таких молодых берут
в стюардессы? - окинула взглядом салон, остановив взор на запасных
выходах...
- Поехали, - тихо, едва пошевелив губами, прошептал Виктор. И хоть он
сидел рядом со мной, локоть к локтю, ей-богу, в другой обстановке я даже
не догадался бы, что он сказал, а тут просто резануло слух.
Ил-62 действительно, набирая скорость, покатил по взлетной полосе.
Что там сейчас в диспетчерской башне?
Все быстрее, все неистовее понеслись наперегонки с нами красные
сигнальные огни, самолет задрожал, словно не желая отрываться от земли, но
вдруг круто встал на дыбы и рванулся вверх. Сразу стало тише, и стюардесса
несмело улыбнулась, еще не веря, что, кажется, главное испытание позади.
В Вашингтоне было спокойно. Сонный аэродром, равнодушные, молча, без
единого слова ставящие штампы в наших паспортах сотрудники иммиграционной
службы. Когда мы по тоннелю поднимались к выходу, к автобусам, что
доставят пассажиров в Нью-Йорк, то попали в перекрестие прожекторов и
десяток телевизионщиков с переносными камерами уставились на нас
зеркальными "глазами", словно мы были выходцами с того света. Я вздохнул с
облегчением: Наташка наверняка увидит нашу встречу по каналу Си-би-эс (эти
буквы я прочел на одной из камер), а увидев, поймет, что все о'кей.
Не люблю, просто-таки ненавижу, когда из-за меня переживают,
испытывают чувство тревоги, в таких случаях я мучаюсь щемящей тоской, тем
более сильной, когда нет возможности исправить содеянное - мною или
другими...
В Нью-Йорк мы попали около полуночи. Расселились быстро, без
волокиты, кажется, даже без заполнения анкет. Бросив чемоданы в номерах,
мы с Виктором и еще с несколькими московскими попутчиками (украшала нашу
мужскую компанию знаменитая Лидия Скобликова) отправились вниз в бар -
полутемный, отделанный дубом, затянутый потемневшим от времени бархатом.
Там пахло затхлостью помещения, где не существовало ни единого окна, и
потому запахи как бы консервировались, густели с годами, и в них чудились
далекие довоенные времена, когда отель вознес на двадцать шесть этажей
свои апартаменты в самом центре Нью-Йорка и останавливаться в нем было
престижно. Потом отель прославился тем, что ранним туманным утром в
парикмахерской, окна которой и поныне выходят на театральный проулочек,
был прострочен автоматной очередью джентльмен в белой манишке, с
намыленным подбородком; это убийство тоже способствовало рекламе заведения
- как-никак, расстрелянным оказался сам Анастазиа, о нем в Америке помнят
и взрослые, и дети: один из самых черных (великих, как говорят американцы)
гангстеров, кои только появлялись в этой не обделенной подобными типами
стране...
Но, видно, в последние годы отель переживал упадок: тут и там
выпирали многочисленные потертости в некогда шикарном персидском ковре в
вестибюле, двери в номера с их вычурными дребезжащими латунными ручками
из-за толстого слоя краски выглядели уже не деревянными, а почти
пластмассовыми; даже выражение лица портье, на котором появилось лишь
подобие широко разрекламированной американской улыбки, было кислым и
жалким. Я уж не говорю, что в номере стыдливо пряталась за старенькими
шторами ледяная крошечная батарейка с краником, и мои отчаянные попытки
выдавить из нее хотя бы каплю тепла при помощи этого самого краника не
увенчались успехом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38