..
- Ну, не сердись, Серж, - как можно мягче, с
просительно-извинительными нотками в голосе сказал я. - До встречи!
Вечером мы наговоримся всласть!
- Только гляди, чтобы без обмана!
- Слово!
Я сбежал вниз, подхватил лыжи и вылетел на солнце. Снег, пышным
ковром укрывший округу, бередил душу, стоило только представить, каково
там, в горах. Красный допотопный автобус с написанной от руки табличкой
"Уайтфейс" пыхтел напротив выхода из пресс-центра, и водитель уже взялся
за ручку передачи. Он кивнул утвердительно на мой вопрос, в горы ли
направляется автобус, и закрыл двери. Помимо меня, здесь оказалось еще
трое - фотокорреспондент-американец и двое рыжебородых земляков Стенмарка.
Американец дремал, шведы курили и громко обсуждали свои проблемы. Что мне
было до них! Я устроился в конце салона, вытянул, насколько позволяло
место, ноги и блаженно развалился на жестком сидении.
Автобус долго колесил по улочкам Лейк-Плэсида. Промелькнули ажурные,
собранные из металлических труб, трибуны стадиона, где состоится парад
открытия. Еще долго, если обернуться, можно было видеть отчетливо
выделявшийся на фоне ослепительно синего неба черный раструб чаши, где
спустя четыре дня вспыхнет олимпийский огонь. Он уж был в Штатах,
доставленный самолетом из Греции, с Олимпа, зажженный от лучей солнца
Марией Масколиу, величавой красавицей, словно сошедшей с древних фресок,
раскопанных в земле Олимпии.
Я запомнил ее еще по Монреалю, когда она приехала в пресс-центр,
чтобы рассказать, как много в ее жизни значат эти олимпийские мгновения...
Слева и справа от дороги тянулись присыпанные свежим снежком сосны,
иногда дорога прижималась к горной речушке, почти пересохшее русло которой
было усеяно огромными мшистыми валунами, превращенными снегопадом в
сказочные замки, где обитали гномы и Белоснежка...
Белоснежка...

- Ты моя Белоснежка, - сказал я и отвернулся, потому что грусть,
возникшая в глубине сердца, подкатила под самое горло, мешая дышать. Уже
не радовала солнечная морозная погода, установившаяся после трех дней
кряду лившего и лившего дождя, ни снег, слепивший глаза, ни причудливо
вылепленные ветром из стройных елочек, что чудом удерживались на самой
макушке Менчула, загадочные фигуры, поражающие неистовым размахом фантазии
природы.

А вокруг была такая неописуемая красота, такой бесконечный простор,
что сердце замирало, не в состоянии вместить ее в себя, и волновалось,
рвалось, как птица, у которой обрезали крылья. Карпаты лежали у наших ног,
сверкая в лучах солнца дальними полонинами, словно бы залитыми прозрачным
белым льдом, опушенные сине-зелеными, переходящими в черное дальними
лесами; где-то внизу из невидимой хижины поднимался ровный, как карандаш,
столб дыма, подчеркивая мудрость и совершенство природы, не принимавшей,
не желающей принять в свой чистый и светлый мир этот след угасшей жизни;
дым медленно, словно нехотя, прорастал в безбрежность синего неба и таял в
высоте.
Красные опоры подъемника и красные же покачивающиеся люльки как бы
навечно зависли в воздухе, не в состоянии преодолеть его недвижность.
Белый шлейф тянулся, как утренний туман, за ногами лыжника, ринувшегося по
снежной целине.
Солнце обпекало наши лица, но еще больше обжигала нас изнутри
неумолимая боль расставания.
...В тот вечер, после стычки с Валеркой Семененко, Наташка не уехала.
Не уехала она и на следующий, потом полил дождь и вообще не хотелось
высовывать носа из теплой комнаты; но что-то нарушилось в наших хрупких
отношениях и не поправилось, хотя внешне мы сохраняли ту же дружескую
манеру разговаривать, но уже не позволяли незло, как прежде, подшучивать
друг над другом, и оттого пропала непринужденность и что-то постоянно
сдерживало нас, словно тормоз на крутом спуске. Все это вносило в душу
тревогу, разлад.
Этим вечером Наташка уезжала и захотела попрощаться с горами. Нога у
нее еще болела, я позвал врача, и он сделал обезболивающих укол новокаина.
Наташка радостно запрыгала, и мне пришлось ей напомнить, что это не так уж
и безопасно.
Вездеход довез нас вместе с веселой компанией лыжников к подъемнику,
и вскоре мы раскачивались над лесом. Мы не стали кататься по восточному
склону, а ушли на север, где почти не видно людей и оглушала тишина, -
лишь поскрипывание колес подъемника изредка нарушало покой.
Мы чувствовали: нам нужно что-то сказать друг другу, но слов не
находили. Мы о чем-то болтали, смеялись. А на душе залегли холод и
пустота, как бывает, когда ты знаешь, что теряешь дорогое, непоправимо
теряешь, но ничего поделать с этим не можешь. Пропасть лежала между нами,
и мы это прекрасно понимали.
- Ты оставь мне номер телефона, - сказал я неуверенно, пытаясь
навести мост через бурную реку.
- Нет, это ни к чему. - Она ответила спокойно, но как отрезала. - Ты
мне дашь свои координаты... Служебные, конечно. Если у меня появится
желание, я позвоню. И обещай, что не сделаешь и малейшего шага, чтобы
разыскать меня.
- Обещаю.
- Вот и отлично! - В голосе ее прорвалась, как мне почудилось,
радость, словно она избавилась от чего-то, что угнетало ее. - А теперь
вниз!
- Не гони. Помни, что отсутствие боли в ноге еще не признак здоровья.
Ты умеешь по целине ходить?
- Не умею. Я боюсь свежего снега. Но сегодня - нет!
- Откинься назад и чуть сильнее обычного проворачивай лыжи на
поворотах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38