!! Отвечать!!! Щас как дам больно!
— Больно… Мне больно! Не унять эту злую-у бо-о-оль!
— Ага! Значит, все-таки решил запираться?! Все-таки решил пойти по кривой дорожке антиобщественной деятельности?!
— На Муромской дорожке-е-е стояли-и-и три сосны-ы-ы…
— Напился, сволочь такая!
— Пей пиво-о-о! Ешь мясо-о!!!
— Прекратить! Чтобы я этого не слышал больше!
— Не слышны-ы в саду-у даже шо-ро-охи-и…
— У-ф-ф… — выдохнули одновременно Эдуард и Гаврилыч, вытирая пол со лбов.
— Хэ, нэ, чэ… шэ, щэ… э, ю, я… — немедленно продолжил Гмырь, — м-мягкий знак, — подумав, добавил он и снова уронил голову на руки.
Эдуард Гаврилыч вскочил со стула и прошелся по комнате, заложив руки за спину. Паучок-секретарь, отложив перо, разминал пальцы. Эдуард Гаврилыч начал разговаривать сам с собой. Паучок по опыту знал, что это записывать необязательно, тем более что Гаврилыч в разговоре использовал слова, совершенно не предназначенные для записи, а Эдуард оперировал такими понятиями и терминами, которых паучок никогда не слышал и, следовательно, не понимал.
Эдуард Гаврилыч навернул пару кругов по комнате и снова бухнулся на стул.
— Н-да… — глубокомысленно пыхтел Эдуард, — в высшей степени удивительно. За весь допрос ни одного мало-мальски существенного вопроса не выяснили. На каком-то странном воляпюке наш подследственный изъясняется.
— Фуфло гонит, — рычал, подтверждая, Гаврилыч, — и ничего удивительного в том нет. Нажрался, как чушка, вот и несет его, как после регидрона. Врезать бы пару раз по шее — вмиг протрезвел бы…
— Избивать подследственного не позволю! — возмутился Эдуард, но, кинув вдруг взгляд на пустившего теплую сонную слюну Гмыря, добавил нерешительно: — Разве если только чуть-чуть…
— И зуботычина вряд ли поможет, — отвечал Гаврилыч, — по себе знаю — после такой дозы «бухла» его хоть час колоти, все равно ничего не добьешься. У-у, гнида, мать твою так… И так…
— Резюмирую, — морщась, произнес Эдуард, — перенести допрос подследственного на… пока он не протрезвеет. А теперь — в камеру его!
— Ни хрена! — запротестовал Гаврилыч. — В камеру! Чтобы он там на нарах отдохнул? Пускай тут повисит на батарее! И поймет, что мы здесь не чаи с ним распивать собираемся…
— Предложение не лишено смысла, — заметил Эдуард, — конечно, это антигуманно, но разумная доля пристрастности не повредит. Итак, на сотню-другую сглотов оставляем подследственного одного.
Понятливый секретарь тут же поднялся и, ловко семеня всеми своими ножками, укатил за дверь. Эдуард Гаврилыч вышел следом. Железный замок в двери скрипнул. Несколько минут полная тишина стояла в камере. Потом стул, на котором только что сидел Эдуард Гаврилыч, жалобно заскрипел, будто все еще ощущая на себе тяжесть ифрита. Скрип раздавался все громче — и в нем, кажется, послышалось что-то осмысленное. Затем стул пошатнулся и опрокинулся на спинку, издав вместо ожидаемого грохота глухой звук, какой бывает при падении тела. Впрочем, это телом уже и было — то, что еще пару секунд назад выглядело как обыкновенный деревянный стул.
Билл Контрр, в совершенстве познавший искусство конспирации, сбросил с себя маскировочный костюм стула и выпрямился.
— Мазафака, — с неподражаемым оксфордским акцентом проговорил он, растирая себе шею, — это надо же как не повезло. Чертов ифрит! Сидел прямо на моем ухе, так что я ни хрена не слышал. А ведь собрался весь допрос подслушать…
Билл Контрр крадучись прошелся по комнате. Подкрался к Гмырю и внимательно посмотрел тому прямо в лицо. Гмырь открыл один глаз, икнул и сказал:
— К едр-р-рене фене…
Билл содрогнулся. Это же странное словосочетание он слышал за несколько секунд до своей смерти — от председателя совхоза «Красный истребитель» Прокофьева. Нервно потирая мгновенно вспотевшие руки, Билл Контрр отошел в сторону.
— Мазафака, — повторил он и вдруг заметил протокол допроса, забытый секретарем на столе.
— Грейт! — обрадовался Билл, от избытка чувств переходя с языка, общего для всех загробных жителей, на родной, — итс вандерфул!
Он схватил листок в руки и погрузился в чтение. Но уже через несколько секунд на лице его появилось выражение чрезвычайного изумления. Билл почесал в затылке и проговорил негромко:
— Что за дрянь?.. Ить-ить-ить, — прочитал он вслух, — ить-ить твою мать… Ах-х-х… Бу-бу-бу… Скакал казак через долины… Зайка моя… На Муромской дорожке… Пей пиво, ешь мясо… Не слышны в саду даже шорохи… У, ф, х, ц, ч, ш, щ… э, ю, я… Ничего не понимаю… Что за загадочные письмена?
Билл положил протокол допроса обратно на стол и глубоко задумался. Думал он довольно долго — и вдруг догадка озарила его:
— Шифр! — проговорил он, улыбаясь. — Самый настоящий шифр! Как это я раньше не подумал о подобном методе сокрытия сведений! Значит, этот бывший участковый догадался, что правительство направило на поиски преступника сыщика — то есть меня, — и решил, так сказать, не делить лавры, а самостоятельно изловить Вознесенского и получить повышение… Зашифровал все сведения! Протокол допроса… Вот почему он так безбоязненно оставляет бумаги в этой комнате. То, что я поначалу принял за беспечность, оказалось хитрым приемом. Таким образом он, предугадывая здесь мое появление, хочет сбить меня со следа! Но ничего у него не выйдет!
Проговорив все это, Билл запустил руку в карман и вытащил большую клизму, в которой что-то бултыхалось. С хитрой улыбкой на лице и клизмой в руке он приблизился к бесчувственному Гмырю и улыбнулся.
— А я и сам узнаю все, что мне нужно, — прошептал Билл. — Одна доза моего фирменного раствора — и арестованный выдаст мне подробности дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108