Когда внезапно наверху скрипнула сортирная дверь и в очко сначала ударил яркий свет фонарика, а затем он, задрав голову, увидел через дыру бородатое лицо, он не выдержал и заплакал. Он кричал что-то несвязное и сквозь рыдания просил, умолял пристрелить его, повесить, отдать собакам, бросить со скалы в ущелье.
Он просил смерти как милости, как жалости к себе.
Он замолчал, когда услышал смех чеченца.
– Вай, какой слабый... Нэ мужчина. Такой нэльзя убить. Аллах нэ вэлит. Такой сам сдохнэт.
Затем чеченец стал ссать на него, смывая горячей мочей с волос Ивана прилипшие куски говна и засохшую вонючую грязь с его лба и щек. Иван рвался, дергал цепи, мотал головой, но струя под хохот чеченца настигала его...
Вторые сутки Иван выл.
Сначала он орал, пока хватало сил. Потом стал завывать по волчьи, находя в этих звуках странное облегчение и забывая, кто он и где находится. Звук, вой, который он издавал, становился для него самым важным в его существовании, это был знак его жизни, находящейся на грани смерти. Он вкладывал в этот вой всю свою жажду свободы, жажду мести, все свои воспоминания. Он сам становился звуком и рвался вверх из своей зловонной тюрьмы, с неосознанным удовлетворением отмечая, как собаки поднимают в ответ истошный лай.
Потом он мог только мычать, уже не тревожа собак, но зная, что он не захлебнется в этом чеченском дерьме, что умрет стоя.
Чеченец пришел еще раз. Прислушался к хрипам Ивана, спросил:
– Что пэть пэрэстал, а?
В ответ Иван смог только поднять голову, чтобы чеченец увидел его лицо.
На губах его была улыбка.
Страшная улыбка мертвого человека...
На третьи сутки он потерял сознание.
Но не утонул в зловонной яме. Мышцы его рук окаменели и не расслабились, когда отключилось сознание. Он давно уже потерял счет времени и не мог сказать, сколько он провисел без сознания на своих одеревеневших и тем спасших ему жизнь руках.
Так, с неопускающимися руками, его и вытащили из сортира, так рядом с тем же сортиром и бросили.
Он очнулся от страшной боли в руках. Руки оживали и будили вслед за собой все тело, голову, мозг. Первое, что понял Иван, очнувшись, – он продолжал выть. И это был победный вой узнавшего смерть зверя.
Зверя, узнавшего смерть, и полюбившего ее так же, как любят жизнь.
Иван понял, что он жив.
И еще он понял, что все чеченцы, живущие у этого макового поля, обречены на смерть. От его руки.
...Иван вспоминал Чечню без страдания, без озлобления или боли, а с каким-то даже чувством ностальгического сожаления. Так вспоминают обычно школьные или студенческие годы. Убивать ему приходилось и прежде, ведь он был бойцом спецназа и приклад его автомата до той ночи, когда он угодил в плен, украсила не одна уже ножевая зарубка. Раз двадцать царапал он ножом свой автомат, но так и не понял смысла события, которое наступало всякий раз в каждом из этих двадцати случаев.
Но только тогда, валяясь у стены сортира, облепленный мухами и наполненный осознанием смысла бытия, он понял, что это его миссия – нести смерть всем, кто ее заслужил, всем, кто ее достоин. И он валялся под жарким чеченским солнцем, покрываясь коростой от засыхающего дерьма и предвкушая смерть людей, которые копошились в недолгих остатках своих жизней где-то рядом, в нескольких десятках метров от него.
Он очнулся окончательно от тычка палки, которой подошедший чеченец пытался его перевернуть, очевидно, чтобы удостовериться, что Иван сдох. Иван вздрогнул и понял, что может двигаться. Преодолевая слабость, он поднялся на руках и сел, подставив улыбающееся лицо под лучи солнца.
Иван открыл глаза. Первое, что он увидел, было лицо чеченца, бородатое, черное и суровое, но Иван ясно прочитал на нем выражение удивления и испуга.
– Зачэм смэешься, вонючий собака! – хрипло закричал чеченец и ударил Ивана палкой по лицу. – Иди в рэку!
Иван поднялся, пошатываясь на дрожащих ногах, спустился к ручью и упал в него во весь рост, не думая о том, что может разбить голову о камни.
Ледяная стремительная влага налетела на него, смывая ненавистный запах и открывая к его губам приток свежего воздуха. Горная снеговая свежесть влилась в Ивана струей живительной воды и он почувствовал, как летевшая с высоких вершин частица горной речки останавливается в нем и отдает ему свою энергию.
«Я жив!» – сказал он реке, прибрежным камням и солнцу, как бы призывая их быть свидетелями.
«Я жив,» – повторил он еще раз уже для самого себя, чтобы больше никогда в этом не сомневаться.
Дней десять он восстанавливал силы. Его и второго раба-русского, забитого и вечно дрожащего молоденького солдата, пресмыкавшегося перед чеченцами, кормили отбросами, раз в сутки. Солдатик, всегда молчавший, а тут впервые заговоривший, плачущим голосом рассказал Ивану, что во вторые сутки его сидения в сортире-»карцере» еще двоих русских рабов пристрелил бородатый чеченец, что помоложе, за то что они отказались срать в сортире на Ивана. Их трупы отволокли и сбросили куда-то в ущелье. Почему он сам жив, он не объяснял, а Иван не спрашивал, и так было ясно. И больше они не разговаривали.
Как ни скудна была чеченская баланда, как ни противно было жевать маковые листья и горькие, хотя и сочные корешки какой-то травы с совершенно сухими шершавыми листьями, но десять дней Иван старательно впитывал каждую калорию, каждый луч солнца, каждый глоток воды из ручья поглощал с какой-то почти ритуальной сосредоточенностью. К концу второй недели он ощущал себя если не восстановившим прежние силы, то накопившим их вполне достаточно для выполнения той задачи, которую перед собой поставил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60