Для себя я решила, что неправильно вела их лечение. Они не нуждались в деньгах, у них была масса свободного времени, и каждый день они только и делали, что действовали друг другу на нервы, за исключением тех случаев, как я выяснила, когда покупали мне подарки.
Я предложила им заняться какой-нибудь благотворительной деятельностью, вроде ухода за какой-нибудь престарелой женщиной, которая, по моему мнению, могла бы отчасти заполнить пустоту, оставшуюся после смерти их матери. Они колебались, но сказали, что попробуют связаться по телефону с центром, обслуживающим пожилых людей их района.
Что касается Ника, то к двадцатому декабря у него был готов длиннющий список вечеринок и свиданий. По его словам, его ожидало столько развлечений, что ему будет просто некогда скучать без меня. Я ему не поверила, но поскольку все равно не смогла бы ему помочь, возникни такая необходимость, то предпочла не спорить с ним.
Перед самым моим отъездом позвонил Морри, чтобы пожелать мне счастливого Рождества, и я представила ему весьма оптимистический прогноз выздоровления Ника.
– Он раскрывается, – сказала я, – а физические симптомы ослабевают.
Морри сказал, что я добилась впечатляющих результатов. И все-таки, когда я уезжала в Майами, меня не покидало чувство тревоги. Улыбка Ника во время нашего последнего сеанса была чересчур веселой, голос его слишком жизнерадостным, и, несмотря на всю его браваду, я боялась, что следующие несколько недель окажутся для него очень трудными. Он принадлежал к тем мужчинам, с которыми женщины развлекаются в свободное время, но не приглашают домой на Рождество.
23
В субботу днем накануне Рождества мы приземлились в Международном аэропорту Майами, загруженном путешественниками. Я была просто счастлива отключиться на несколько недель от всех забот и, кроме того, мне интересно было познакомиться с семьей Умберто.
– Расслабься, – сказал он. – Я уверен, что ты им понравишься.
Снаружи нас ожидал «мерседес-бенц» с шофером. Я к такой роскоши не привыкла, но Умберто скользнул в лимузин, как в старый удобный свитер, и тут же принялся болтать с шофером по-испански и приказал ему погрузить наши чемоданы в багажник. Снаружи было под тридцать градусов жары, градусов на десять теплее, чем в Лос-Анджелесе, и редкие облачка, разбросанные по небу, никак не могли затмить яркого сияния солнца.
Улицы были так забиты машинами, что мы продвигались вперед черепашьими темпами. Умберто рассказывал о том, каким влиянием пользуются здесь кубинцы, и сколько новых ресторанов открылось здесь за последний год. Мы миновали деловой район, скопление высоких стеклянных зданий у самой кромки воды.
Когда мы выехали из деловой части Майами, я оглянулась на нее с дамбы, ведущей к Ки-Бискейн. Небоскребы сверкали в солнечном свете, как символ надежды для тысяч иммигрантов, стекающихся сюда ежегодно.
– Это действительно очень красиво, – сказала я, размышляя при этом, где же здесь находится офис Марисомбры.
Ки-Бискейн оказался небольшим островом с длинным узким парком, роскошной площадкой для гольфа и стадионом для тенниса. Цвет зелени не уступал блеску изумрудов под лампой ювелира.
Когда мы уже почти достигли места назначения, Умберто показал мне большой белый дом, в котором жил Ричард Никсон во время своего президентства. Заброшенная грунтовая площадка для вертолетов была единственным оставшимся свидетельством того, что это когда-то была резиденция главы государства.
Изабелла Мария Арисас де Кортазар была владелицей полуострова, выступавшего с Ки-Бискейна подобно вытянутому пальцу; широкая вымощенная красным кирпичом дорога простиралась от ее дома к другому краю полуострова, где у причала стояла семейная яхта. Денег, которые понадобились, чтобы вручную выложить кирпичом такую дорогу, хватило бы на то, чтобы прокормить в течение года несколько иммигрантских семей.
Изабелла сама открыла нам дверь. Это была элегантная, изящная женщина с крашеными черными волосами, зачесанными вверх так, что открывался ее высокий лоб, и уложенными французским валиком. У нее была чарующая улыбка Умберто, крепкие ровные зубы и полные губы.
– Заходите, – сказала она, протягивая мне правую руку. Рука слегка дрожала, а сквозь тонкую кожу отчетливо проступали голубые вены. – Вы, вероятно, устали.
– Немного, – улыбнулась я в ответ, – но я очень рада, что я здесь.
Обняв Умберто, она закрыла глаза и долго его не отпускала. Ее тщательно обработанные ногти были покрыты перламутрово-розовым лаком, а на левой руке она носила единственное кольцо с прямоугольным крупным бриллиантом. Ему пришлось оторвать от себя ее руки, как будто это были цепкие ветви ежевики.
– Пожалуйста, проходите и садитесь, – сказала она. Ее английский был таким же правильным и безупречным, как и у Умберто, а когда она опустилась на огромную софу в своем желтом костюме от Шанели, то стала похожа на усевшуюся на ветку канарейку.
Умберто оставил нас вдвоем, а сам пошел звонить брату. Изабелла мило болтала со мной о длине юбок, о росте преступности в Майами, о своих скаковых лошадях. Я задавала ей вопросы о ее семье и здоровье.
Наш разговор был легкомысленно-поверхностным, но под внешней любезностью я ощущала ледяную холодность Изабеллы: снобизм, которым она была пропитана до мозга костей, ожидание дочерней почтительности и послушания с моей стороны, деспотичную любовь к Умберто. Она напомнила мне бабушку Коуви, в моем сознании промелькнул образ Изабеллы рядом с моим отцом: Изабелла в строгом льняном платье, а отец – в испачканной томатным соком футболке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114