В качестве примера блистательных финансовых операций князя Казимежа приводится то, что он в 1775 году, одолжив казне семьсот четырнадцать тысяч злотых, получил в собственность Шадовское староство на Жмуди, стоящее не менее шести миллионов. Но одних денег князю-подкоморию было недостаточно, он жаждал еще и почестей. Отказавшись от честолюбивых поползновений в области политики, он решил блеснуть как военный, не имея для этого никаких данных и способностей. Поскольку генералом он уже был, то стал домогаться командования пешей гвардией и из-за этого не на жизнь, а на смерть схватился со своими дядьями и многолетними благодетелями Чарторыскими. Позднее, используя свое личное влияние на короля, он потребовал гетманскую булаву, но на сей раз, обычно уступающий брату, Станислав-Август вынужден был отказать и назначил гетманом Ксаверия Браницкого. Тогда князь Казимеж смертельно обиделся и швырнул к ногам короля свой титул подкомория.
Освободившись таким образом от всяких государственных обязанностей и ответственности за дальнейшие судьбы страны, экс-подкоморий в пятидесятилетнем возрасте целиком посвятил себя двум занятиям, к которым чувствовал истинное призвание: придворным интригам и растранжириванию огромного состояния, добытого путем родственных сделок.
Надо признать, что транжиром экс-подкоморий был незаурядным даже для станиславовских времен. Его варшавское «царство», бывшее причиной бесконечных разговоров среди своих и чужих, простиралось между теперешней аллеей Третьего мая и улицей Фраскати и спускалось к самой Саской Кемпе и Сольцу, прозываемому тогда Шульцем. На этом обширном пространстве, пересекаемом живописным оврагом теперешней Княжьей улицы, экс-подкоморий устроил себе что-то вроде гигантского луна-парка, образцом для которого были взяты сады итальянского города Фраскати и от них берущего свое название. Вот как биограф князя Казимежа описывает эти сады: «Пан подкоморий хотел иметь идиллию средь натуры и все сельские строения в одном саду. Для того приказал он вырыть в надлежащем отдалении от готического храма большой пруд, над коим поставил якобы старою мельницу для симметрии. Явился замысел еще оный сад украсить живописными развалинами, дабы удовлетворить романтические вкусы. Для той цели воспроизвел он над прудом какие-то руины… Возвел и гору над водой, но гут даже княжьи льстецы сокрушались, что этот замысел портит совершенную красоту всей картины, поелику заслоняет она вид, и кроме того, гора была премного крутая, премного угловатая, чтобы хорошо натуре подряжать…»
Из княжеского дворца «На горке» можно было спуститься в подземную галерею, освещенную сотнями цветных лампионов. В подземных салонах играли невидимые оркестры, а из-под пола, стоило хозяину хлопнуть в ладоши, появлялись роскошно накрытые столы. Знаменитые иностранцы, бывавшие в те времена в Варшаве, подробно описывали волшебные сады князя-подкомория. Но в описаниях их чувствуется удивление, вызванное больше экстравагантностью и расточительностью королевского брата, нежели его чувством красоты и хорошим вкусом.
А удивляться было чему. В варшавских садах Фраскати, над самой польской Вислицей, экс-подкоморий устроил для себя первую в стране теплицу для ананасов, и пять тысяч штук этих экзотических плодов ежегодно поступало на княжеский стол. Позднее он принялся разводить доставляемых из Африки обезьян, устроил для них образцовый городок на воде, израсходовав на это дело около двухсот тысяч дукатов – стоимость хорошего староства. Только и это начинание князя Казимежа – как и большинство его самых честолюбивых планов – кончилось ничем. Обезьяны не хотели приживаться в Варшаве и спустя короткое время дохли. Брат короля, по-видимому, принимал это к сердцу куда ближе, чем первый раздел Польши. Но долго огорчаться ему было некогда. Во дворце «На горке», в подземных салонах и в летнем домике на Шульце проходили беспрерывные приемы и изысканные увеселения, пользующиеся огромным успехом у варшавской знати. Непринужденная атмосфера и интимная обстановка этих приемов нравились даже его королевскому величеству. Должным образом оценивал их и королевский камергер Станислав Трембецкий, большой поэт, но еще больший прихлебатель. В стихах, превозносящих достоинства княжеского дома «на Шульце», Трембецкий называет это прибежище «храмом мира и дружбы»:
В этом вот храме, словно на диво,
Дружба и мир пребывают.
Сердце, уста и взор здесь правдивы,
Маскою их не скрывают.
Если же кто хозяина чает
Видеть средь шумного круга,
Узрит его, когда повстречает
Здесь Человечества Друга.
Биография экс-подкомория не дает никаких доказательств тому, что он действительно был «другом человечества». Зато абсолютно достоверно, что он был другом красивых женщин. Тридцати лет Казимеж Понятовский женился по страстной любви на Аполлонии Устшицкой, дочери перемышльского кастеляна, девице хотя и состоятельной, но не знатного рода. После появления двоих детей – дочери Констанции и сына Станислава – от страстной любви ничего не осталось. Спустя несколько лет подкоморий, вероятно, счел, что провинциальная жена может нарушить непринужденную атмосферу его варшавских приемов, а посему отослал ее с детьми в сельскую глушь, в одно из своих имений. После отъезда супруги – перемышльской кастелянки – власть над «храмом мира и дружбы» перешла в руки варшавских кастелянок. Из многочисленных княжеских метресс современники сохранили только имена трех – самых главных. Дольше всех царила во дворце на Фраскати красивая варшавянка, известная под именем Черноглазой Юзефки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62