Когда я, свежая и румяная, выхожу в банном халате из ванной, оба аплодируют.
В ту ночь постель кажется мне более мягкой и уютной, и шум с улицы уже не так беспокоит. Я слышу только тихий шорох листьев за окном и разглядываю на ковре полоски лунного света, пробивающегося сквозь планки жалюзи. Я погружаюсь в крепкий сон, которому, несомненно, способствовало такое сильнодействующее сочетание, как горячая ванна и сосиски, а проснувшись, чувствую необычайную бодрость, несмотря на подспудную болезненную тяжесть в области сердца. Погладив блузку, я надеваю чистый брючный костюм и даже вместе с Колином успеваю на автобус, чтобы вовремя попасть на работу. Я по-прежнему чувствую себя, как пустая раковина, но по крайней мере не выгляжу, как она.
Через неделю я по почте отправляю свитер обратно мужу с коротенькой приписочкой:
Взяла его по ошибке. Извини за доставленное неудобство.
Каким бы мягким и уютным он ни был, больше он мне не нужен.
В конце концов, он никогда мне не принадлежал.
Я сижу на краешке дивана в кабинете моего психотерапевта. Сижу умышленно. С тех пор как я рассталась с мужем, она участила наши сеансы, но в последнее время я напрочь отказываюсь даже обсуждать вопрос о том, чтобы участвовать в них лежа. Я не нахожу ничего дурного в том, чтобы проводить эти сеансы сидя, а вот обсуждение этого вопроса сочла пустой тратой времени. Мое решение освободило меня от многого, зато имело последствия – шероховатости в моих отношениях с психотерапевтом только углубились.
Миссис П. закрывает дверь и садится. Она ждет, что я лягу, но я этого не делаю. Я улыбаюсь ей, но не вижу улыбки в ответ. Вместо этого она смотрит на мои туфли.
– У этих туфель очень высокие каблуки, – говорит она.
У моих любимых туфелек от Берти действительно очень высокие каблуки, зато они выглядят чрезвычайно сексуально.
– Да, это правда.
Она не может оторвать от них взгляд. Я сажусь, положив ногу на ногу, элегантно выставив вперед хрупкую изящную лодыжку. Эта поза мне ужасно нравится, зато миссис П., похоже, не находит себе места.
– Должно быть, в них не очень удобно ходить, – прибавляет она.
– Если к ним привыкнуть, все будет просто прекрасно, и они не доставят вовсе никаких мучений, что бы ни показалось со стороны. Впрочем, эти туфли действительно не для ходьбы. – Я смеюсь.
Она натянуто улыбается в ответ. И почему мы говорим о туфлях?
Разумеется, как бы я ни старалась, у меня не получается удержаться от разглядывания ее туфель. Бежевые, на плоской старушечьей подошве, они явно куплены в «Маркс и Спенсер». Она ловит мой взгляд и инстинктивно прячет ноги.
– Ваше отношение к моде кардинально изменилось, – констатирует она.
– Так это и хорошо. – Она смотрит на меня в упор из-под очков. – Теперь я одеваюсь, как подобает уверенной в себе женщине, – поясняю я.
– А как одевается уверенная в себе женщина? – В ее голосе звучит вызов.
– Она одевается, всегда помня, что она женщина и что ей нравится быть таковой. Она одевается так, чтобы люди заметили ее. – Я разглаживаю морщину на юбке. – К тому же у меня теперь более престижная работа, – напоминаю я, – и мне необходимо выглядеть более солидно и элегантно.
– Да.
Она кивает, однако по ней никак нельзя сказать, что мои слова ее убедили. Интересно, в чем я пытаюсь убедить ее?
– Тогда почему же вы раньше не одевались, как уверенная в себе женщина?
– Думаю, потому, что не была уверена в себе. К тому же вокруг меня не было никого, кто мог бы это заметить. – По этой дорожке мы с ней уже ходили, и мне, помнится, это не понравилось. Автоматически шарю глазами в поисках салфеток. Вижу их на кофейном столике под красное дерево, остается только дотянуться. Как они были бы кстати! Неужели их специально учат этому на курсах психологии – как правильно разложить салфетки? Слишком близко – значит, будет «способствовать»?
– А как же ваш муж? – Она смотрит на меня, но я не могу расшифровать этот взгляд – недобрый и небезразличный.
Какая-то тяжелая волна, нахлынувшая изнутри, распирает мою грудь, рвется наверх, к гортани. Я глотаю ком в горле, делаю ровный вдох и впервые говорю это громко вслух другому человеку:
– Мой муж – гей.
Звучит это так обыденно, будто я предложила погрызть чипсов. Мне становится смешно, и я не могу скрыть откровенной, немного неловкой полуухмылки. Я знаю, что так вести себя нельзя, но от этого меня распирает еще больше. Изо всех сил сдерживаю почти уже дергающийся рот, но он сам растягивается в улыбке, сквозь которую на этот раз прорывается нервный смешок. Рука сама поднимается, чтобы прикрыть губы, но уже поздно. Ухмылка перерастает в истеричное хихиканье, странным образом похожее на смех гиены.
Миссис П. смотрит на меня лишенным всяких эмоций взглядом. Она напоминает монахиню, из тех, что учили нас в школе.
– Луиза, почему вы смеетесь? – Ее голос холоден и тверд как камень.
Я снова чувствую себя шестилетней девочкой, пришедшей в воскресную церковную школу.
– Я не смеюсь, – говорю я, как дурочка зажимая рот рукой.
– Нет, вы смеетесь!
– Нет, я уже не смеюсь. – Я выпрямляюсь. Вспоминаю хороший способ: Нужно подумать о чем-нибудь грустном – об автомобильной аварии, о смерти родителей. Смерть родителей, смерть родителей, смерть родителей…
– Луиза…
Черт! Я снова не выдерживаю и теперь уже валюсь на диван, сквозь смех кое-как выдавливая из себя:
– Извините.
– Луиза…
У меня вырываются звуки, каких раньше я не то что не издавала, но даже не слышала.
– Луиза!
– Да?
– Почему вы смеетесь?
С трудом поднимаю голову и хрипло шепчу:
– А вы бы?..
– Что я, Луиза?
Мне вдруг становится холодно и неуютно, мой голос звучит по-девчачьи обиженно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96