Предъявляет знакомый мне вонифатовский мандат, а к нему приложена бумажка с подписью начальника Ярославского железнодорожного узла: «В поезде, следовавшем Вятка – Москва, задержан безбилетный гражданин Александр Вонифатов (мандат прилагается). Означенный Вонифатов из задержания бежал через раскрытое окно в уборной. Просим взыскать с него штраф десять тысяч рублей, указанную сумму перевести почтой в наш адрес».
Послали десятского за Вонифатовым. Показали документ.
– Вот и прославился. Гони десять тысяч!..
Заерзал Вонифатов.
– Я – не я и лошадь не моя. Без меня меня женили, я на мельнице был… Никогда и никто меня не задерживал…
– Понимаем. Верим. Теперь тебе ясно, что терять мандаты нельзя? Могло быть и хуже. Таким путем не прославишься…
В Ярославль я сочинил подробное объяснение. От штрафа Сашку избавили.
Читатель может мне поверить, что штраф десять тысяч при ежечасном падении денег в годы «военного коммунизма» ничего, кроме проформы, не значил.
Для пущей достоверности приходите ко мне, я покажу вам денежные знаки тех лет. Несколько миллиардов и сотен миллионов у меня сохранилось.
49. ПЕРВЫЕ СТИХИ
МНЕ ПОШЕЛ пятнадцатый год. Я вполне взрослый. Читаю газеты, кое в чем разбираюсь. Еще бы не разобраться: Архангельск заняли интервенты, в Ярославле мятеж, на Шексне банды каких-то зеленых. С разных концов напирают Колчак, Врангель, Деникин, Юденич. Тут и совсем неграмотный разберется. В нашем селе Устье-Кубеноком торгаши повеселели.
В разговорах слышится, кого скоро будут вешать на фонарных столбах.
В первую очередь, конечно, комитетчиков, тех, кто проводил реквизицию и конфискацию имущества у богатых.
Тогда мои юношеские настроения отразились в таких виршах:
Угрожают нас согнать
К площади базарной,
Обещают нас повесить
На столбах фонарных.
Если ты, товарищ,
Не хочешь в петле быть, –
Надо всех буржуев
Скорее придушить.
А чтоб не обижали
Трудящихся крестьян,
Давайте перережем
Попутно и дворян…
Смелость и честолюбие заставили меня подписать стишок своим именем и фамилией – Костя Коничев.
Несколько экземпляров, переписанных от руки, клейстером примазал я к фонарным столбам.
Мои «труды» кто-то прочел, кто-то тщательно соскоблил, оставив малозаметные следы самодельных прокламаций.
Спустя несколько дней остановил меня учитель, он же церковный регент Христофор Рязанов. Человек весьма интеллигентный, строгий и еще не успевший рассмотреть будущего. Он сказал:
– Наивный взрослый младенец, что ты делаешь? Буржуев душить? А буржуи-то наши все из села отправлены на окопные работы. Уже подступы к фабрике «Сокол» и к Вологде ограждают окопами и проволокой. Значит, ждут сюда, к нам, англичан и американцев. И дворян ты не иначе ради рифмы призываешь «попутно» перерезать? У нас ни одного дворянина нет за сто верст отсель. Поостерегся бы, новоявленный Демьян, писать такое…
Я не успел высказать свои доводы, Рязанов повернулся и пошел своей дорогой.
Убеждений моих он не поколебал и страху не нагнал.
50. ДЕГТЕМ МАЗАННЫЙ
СЫПНОЙ тиф обошел меня стороной. Этот был, пожалуй, похуже оспы. Тиф косил и старых, и малых, и тех, кто голосовал против войны ногами, убегая с германского фронта устанавливать в деревне новую власть, Советскую…
В ту пору все сапожники устьекубенских деревень допризывного возраста, все поголовно, числом не менее тысячи кустарей, были заняты починкой старой, изношенной солдатской обуви.
Приведенные в порядок, пригодные к носке сапоги, ботинки, валенки обозами отправляли на Северный фронт.
Было примечено, что сыпняк редко касается сапожников. Почему такое происходит? Может, деготь был противотифозным средством?
В конторе сапожной артели, которая как раз находилась в нашей Попихе, в просторной избе Катьки Феклиной я крупными буквами вывел на картоне:
«Дегтем мазанный не заболеет,
Смерть его не заберет.
Вошь от дегтя околеет,
А сапожник не умрет».
Никто не посмеялся над моей самодельной агитацией. Наоборот, началось всеобщее помазание дегтем.
Два-три раза в неделю, а может быть и чаще, я густо смазывал себя по всему телу жирным, смолистым, из березового и соснового смолья дегтем.
Братья-сапожники, кто жив остался, вспомните об этом времени.
51. ПЕРВАЯ ПРЕМИЯ
ОДИН мой дружок, поэт по профессии, любитель ездить по городам и весям и выступать со своими произведениями, как-то, возвратясь из очередной поездки не то в Рязань, не то в Пермь, сообщил мне по телефону торжественно и радостно:
– А знаешь, как меня принимала публика?! Что те Маяковского в свое время. Можно сказать, на «ура» принимали. И угощения, и в печати мои стихи с портретами, и статьи в связи с моим приездом, – все, что надо. Сегодня я подсчитал: за все время моих странствий с выступлениями, у меня скопилось уже пятьдесят семь почетных грамот, а всяким вещевым премиям и сувенирам я счет потерял… Здорово! А?..
– Здорово. Пока жив, отсылай все это в архив. Придет время, и кто-нибудь пороется в этом окаменевшем добре…
– Ну, ты не ехидничай. А как твои дела, Товарищ прозаик?
– Так себе, за шестьдесят шесть лет моей бренной жизни ни одной почетной грамоты…
– Плохо, очень плохо.
– Да уж дальше ехать некуда. Наш брат, не то что вы, поэты, не в чести.
– Не может быть, чтобы без единой премии!
– Припоминаю, одна была. Поскольку она была во всех смыслах первая, я ее никогда не забуду…
И я рассказал приятелю о своей незабываемой первой премии.
…Дело было зимой в девятнадцатом году. Против белых и интервентов воевала наша полураздетая, полубосая Красная Армия. Особенно тяжело было воевать на самом холодном, Северном фронте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65