И только я собрался
обнять ее левой рукой, хоть это и неудобно - обнимать женщину левой рукой,
как заметил мелькнувший в окне справа пропускной пункт, прямо у кольцевой
дороги.
Звука выстрелов я не понял. Сзади сидели Леня с Рудольфом, у Рудольфа
на это слух наточен, я когда услышал его крик, тут же схватил Аньку и
кинул ее на пол, сам упал на нее и замер.
По части скорости Саша был безупречен, но дырки в задней стенке
фургона появлялись еще несколько секунд - я успел досчитать до семнадцати.
Конечно, у них было немного шансов достать нас из автоматов, но они могли
устроить погоню. И уж, во всяком случае, нас теперь непременно будут ждать
на пятидесятом километре, а то и поедут навстречу. Я думал быстро, мне
свойственно думать быстро, это моя профессия, а Анька лежала подо мной
закрыв глаза и почти не дыша. Никто не поднимался еще минут десять после
того, как они прекратили стрелять. И странная вещь: я не слышал почти
ничего, когда это началось, но теперь наступила абсолютная тишина - даже
рев мотора был частью этой тишины. Я тогда в первый раз подумал о том, что
никто не замечает начало стрельбы, но наверняка все ощущают эту не совсем
естественную тишину, когда стрелять прекращают. В фургоне теперь слышались
только восторженные ругательства Рудольфа, остальные молчали, Анька лежала
с закрытыми глазами и, поверьте, мне очень не хотелось слезать с нее.
Вольки позерние! - прокричал в очередной раз ирландец свое любимое, и тут
я как-то совершенно непроизвольно прикоснулся ртом к ее маленькому лобику.
Она никак не отреагировала на это, только открыла глаза и посмотрела в
потолок.
Вставали смешно - Саша гнал грузовик очень старательно. Леня сзади
что-то бормотал по поводу того, какие они все косые, он был очень испуган,
Рудольф кричал, что Саша просто молодец, настоящий пацан, Федя молчал и
курил одну за другой, что случалось с ним крайне редко. Я думал об Аньке и
о том, догадается ли Саша не ехать до второго кольца. За окном мелькали
какие-то темные деревни, полное отсутствие всякой жизни, удивительно, как
серьезно они подошли к делу на этот раз. Никакого шоу. Чего нам стоило
раньше сидеть за пивом у телевизора и с интересом, именно с интересом, не
со страхом наблюдать передвижение танков по Садовому кольцу. Теперь
обошлось почти без танков, только солдатами, но солдаты были какие-то
специальные, они не вступали в разговоры и сразу начали стрелять. Смех
прекратился в первый же день, когда они стали расстреливать торговцев на
рынках, где продавали дешевую одежду и всякую такую азиатскую ерунду. Мы -
люди циничные, наблюдали еще дней пять, пока не стало ясно, что все это
вряд ли быстро и хорошо закончится. А страшно было с самого начала -
потому что никто ничего не объяснял, никаких необходимостей и наведений
общественного порядка. Если бы телевизор сказал, что расстреляли таких-то
и таких-то за неподчинение, житье без регистрации, наркотики или еще
что-нибудь подобное, то никто ничего бы не заметил - разве что в Москве.
Но не сказали ничего. В конце первой недели, когда закрыли все наши
любимые работы, мы съехались к Пете в его тесную квартирку и начали пить.
Дела к тому времени обстояли уже столь плохо, что мы не могли купить ящик
водки сразу. Всем пришлось разбрестись по разным концам Москвы и брать по
одной в руки. Солдаты стояли в каждом магазине и никто не избежал проверки
документов. Зачем водка - день рождения. Мы не могли без этого в такое
время. А на склады идти не хотели.
В первый вечер нашего сборища напились до потери рефлексов - никто не
хотел думать о том, что будет завтра. Мы просто тратили деньги и наблюдали
- не по телевизору, а в окна, звонили знакомым, крутили приемник. Кстати,
приемник был тоже бесполезен - в эфире царил свист и шум - ничего, кроме
аэродромных позывных. На четвертый день сидения Рудольф ушел и вернулся
только через двое суток, трезвый как стекло и красный от возбуждения. Он
рассказал о лагере в Лужниках, на стадионе, куда его засунули, как
иностранца. К тому же у него нашли хэш и хотели расстрелять сразу, но
наряд попался из молоденьких, робкий, они отобрали траву и отвезли его на
стадион. Там он просидел сутки, нашел какого-то студента, говорящего
по-английски и пошедшего в солдаты из страха (а мы-то туда как раз из-за
страха и не шли). Солдат рассказал, что им позволено стрелять по желанию,
что патроны не учитываются, что два дня назад перестали убирать трупы с
Тверской, а на малой спортивной арене каждый день уничтожают по тысяче
человек, в основном приезжих и безработных. Мы не очень-то поверили всему
этому, но никто ничего не сказал. Этот студент выпустил ирландца ночью, и
тот еще сутки пробирался из Лужников в Беляево, прячась от патрулей в
подвалах уже полупустых домов. Мы напились опять, хэша у нас теперь не
было, водка тоже скоро заканчивалась. Кто-нибудь поутру вылезал за
сигаретами, благо они еще были, хоть и только русские, а русские сигареты
отвратительны на вкус. Я совершенно не помню, что было в те дни, после
прихода ирландского друга - это был, пожалуй, один из самых глубоких
запоев в моей жизни.
А когда закончилась водка, мы решили убраться.
К этому времени на улицах уже не горел свет, а телефон угрюмо молчал
- даже время нельзя было узнать.
Я так думаю, что хозяина угнанного нами грузовика уже не было в живых
- слишком хороший это был грузовик.
Теперь нам срочно надо было свернуть с дороги в лес, пока за нами не
прилетел какой-нибудь серьезный вертолетище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15