Раздался женский визг, кто-то ударил ее по лицу, затем еще и еще раз, искры исчезли, она наконец выпустила чью-то руку и рухнула на подушки.
– Эта маленькая мадам сломала мне пальцы!
Она наблюдала, как женщина протянула руку доктору, тот внимательно осмотрел ее. Рука неестественно растянулась, словно была сделана из расплавленной ириски.
– Доктор Петерс… – Женевьева попыталась закричать, но голос более не подчинялся ей. Доктор по-прежнему занимался рукой повитухи. Его голова росла и снова сжималась, пульсировала, становилась жидкой. Стены надвигались. Что-то изверглось у нее между ног. – Помогите мне.
Женевьева открыла глаза и увидела облака за окном. Она попыталась приподнять голову, но та оказалась слишком тяжелой. Веки были словно налиты свинцом, ей приходилось бороться, чтобы держать глаза открытыми. Она услышала, как ее мать беспрерывно что-то бормотала, жужжа, словно большая муха.
– Я сказала Одри: «А почему нет?» Она ответила: «Дороти!» Она сказала: «Я не могу, просто не могу!»
Сцена уплыла из ее сознания.
Теперь в кресле рядом с ее кроватью сидел отец, читал «Тайме». Нет, этого просто не могло быть, ведь правда? Она закрыла глаза, затем снова открыла их. Но он по-прежнему сидел здесь, его губы слегка шевелились во время чтения.
– Папа?
Он отложил газету.
– Женевьева. Как ты себя чувствуешь?
Она с трудом пошевелила руками, пытаясь под простынями нащупать живот. На ощупь он напоминал наполовину сдувшийся шарик. Внутри все было спокойно.
– Где мой ребенок?
Отец поднялся, подошел к двери и крикнул:
– Дороти? Она очнулась!
Женевьева услышала, как мать торопливо поднимается по лестнице. Лорд Тикстед снова уселся в кресло, скрестил руки на груди, нахмурился.
– Итак, ты снова с нами. – Он положил ногу на ногу. На нем были бежевые тапочки, которые Женевьева терпеть не могла.
– Я хочу увидеть своего ребенка.
– У тебя сильно поднялось давление! Тебе чертовски повезло, что ты осталась жива.
– Я… не помню…
– Это из-за морфия.
– Папа…
Он издал странный свистящий звук и втянул щеки. Именно так он всегда делал в трудные моменты.
– Ребенок умер, Женевьева. Возможно, это к лучшему, все разрешилось само собой.
Теперь мать хотела обнять ее. Но уже невозможно было что-то исправить.
Ей сказали, что родилась девочка. Когда она попросила показать ребенка, ответили, что малышку уже похоронили. Уже! Могила осталась неизвестной, во избежание огласки. Она назвала девочку Жозефиной, но никому не сказала об этом. Женевьева вырезала имя на стволе дуба, росшего на кладбище.
Ее обучение было завершено дома под присмотром гувернантки. Директриса пансиона никогда не позволила бы вернуться после того, что произошло, а родители не желали, чтобы она училась в другом пансионе. Они хотели держать ее там, где можно было бы за ней присматривать.
Истории о туберкулезе и нервном расстройстве так и преследовали Женевьеву. Теперь она время от времени совершала прогулки в деревню, но старалась делать это незаметно и редко. В основном она оставалась на территории поместья. Все вокруг, в том числе и ее родители, относились к ней, как к инвалиду, не позволяли длительных пеших или велосипедных прогулок, заставляли укутывать ноги, когда она выходила посидеть в саду, тихими голосами переговаривались о ее «слабом здоровье». Похоже, теперь они сами поверили в выдуманную историю. Да она сама почти в нее поверила.
Женевьева коротала дни за чтением книг и журналов и писала стихи. Литература стала смыслом ее жизни. Все больше и больше она читала о Париже и о богемной жизни Монпарнаса. Французам нет дела до пуританской морали англичан. В Париже вы можете быть тем, кем вам заблагорассудится.
Она начала коллекционировать туфли, заказывала их по каталогам и получала из «Хэрродса». Туфли казались прекрасными, чувственными созданиями. Они незаметно притягивали внимание к изящному подъему ступни, утонченной лодыжке и заставляли взгляд скользить дальше по ноге. Туфли связывали человека с миром, вы гуляли в них, вы танцевали в них. Без туфель вы не могли выйти из дома. Следы на их подошвах были ясным свидетельством бурной жизни.
Но Женевьева никогда не надевала свои туфли.
За ужином она наблюдала, как мать откусывает маленькие кусочки и тщательно пережевывает их, как отец методично работает челюстями. Она ненавидела их движения. Ее раздражала манера отца откашливаться, прежде чем начать говорить о чем-то. Она терпеть не могла привычки матери подолгу вертеть в руках салфетку, возиться со своими волосами или вышивкой на рукавах, бормоча время от времени себе под нос, чтобы показать, что она внимательно слушает, даже если на самом деле не слушала собеседника. Женевьеву злило, когда мать, незаметно опрокидывая стаканчик, думала, что никто об этом не догадывается. Она ненавидела отца за бессмысленное хвастовство и за то, что тот был убежден: все окружающие относятся к нему с невероятным уважением. Она ненавидела их обоих за то, что они с ней сделали, и за то, что долгие годы делали со своей жизнью. Она молча ела, глядела на свои запястья и ладони, такие бледные и хрупкие.
Чем больше было ужинов, тем больше ненависти зрело в ней. Долгие годы ненависти. И вот однажды лорд Тикстед пригласил к ним в дом молодого американца, с которым познакомился в своем клубе. Женевьева поняла, что судьба дает ей шанс.
33
Роберт сделал фиктивный запрос о свободных номерах и ценах на них, чтобы отвлечь служащего за конторкой, а Фелперстоун незаметно заглянул в список постояльцев.
– Эта парочка определенно зарегистрировалась под вымышленными именами, – заявил Фелперстоун, когда они направились в сторону овального внутреннего дворика по отполированному паркету холла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102