главное – пересечь улицу, следя за красным светом и зеленым светом; ощущение почему-то такое, словно худшее осталось позади, воплотившись в оплату счета и в чаевые на облезлой стойке; нет, конечно, было бы преувеличением сказать, что пройти по мосту обратно – это проблема.
Проснулись мы в половине десятого, шторы оберегали нас от рассвета и от шумов; голова не болела ни у Франсины, ни у меня, хотя бутылка из-под «Мартелля» валялась на полу брюхом кверху, выставив все свои пять звездочек; усталость, Франсина гладит мне шею и, ввернувшись клубком, говорит, что хочет есть и пить, телефон и поднос с завтраком, долгое стояние под душем, все, как всегда, начало нового, логичного, нормально предсказуемого дня жизни. Мне надо заменить мадам Франк до часу, давай побыстрей, надеюсь, здесь поблизости будет такси. Ну да, малышка, ты приедешь вовремя, в доходах твоей книжной коммерции ничего не изменится, я оставлю тебя, как цветочек, у входа, вот увидишь, ты продаешь кучу премированных романов и два-три словаря. Я искал ее глаза, голая, чистая, она сидела в изножье кровати, снова идеальная славная подруга, да, дистанция между ночью и утром у нее безупречная; я искал ее глаза, потому что в них, возможно, что-то подскажет мне путь, будет бакеном в море и передышкой, неким алиби, если когда-нибудь придется объяснять, почему я не прошел по мосту, почему не передал послание для Гарсиа. А ты, Андрес? спросила я, я должна была это спросить, потому что в том, как он искал моего взгляда, уже словно бы притаился ответ. Ладно, я-то не торгую книгами, сказал он, приподнимаясь в постели, чтобы достать сигареты, я только должен произвести учет этих последних часов, которыми тебе обязан, которые помогают, может, и не понять что-то, но, во всяком случае, помогают сдвинуться с места, пойти вперед, а остальное мало-помалу само образуется, как то велит божественная мудрость. Я не хочу, чтобы ты ушел так, сказала я, ты мне столько наговорил, теперь я вправе предположить, что ты сделаешь глупость. Видишь ли, малышка, я не знаю, что я сделаю, и, вероятно, в этом-то и состоит глупость. В общем, хоть одно я все же знаю, а именно это. Франсина поняла не сразу, оба голые, мы сидели на краю кровати, и, если исключить кровать, были вроде Адама и Евы в час изгнания из рая, погруженных в тьму и в прошлое, прикрывающих лица, чтобы не видеть дня, встающего над могилами там, внизу.
– Я не прошу у тебя прощения за происшедшее, детка, хотя это тоже форма такой просьбы, и ты не отрицай, не качай своей рыжей головой, ты меня щекочешь, и я засмеюсь, что в данных обстоятельствах не слишком достойно. Вчера вечером ты спросила, почему я хочу тебя унизить, и, возможно, после этой бутылки, после измывательств над твоей попкой и других, о коих ты помнишь, ты чувствуешь себя, как эта тряпка на краю биде: Позволь сказать тебе, что никто никогда не сделал для меня столько, в некоем смысле, который я сам едва понимаю, а тебе он показался бы неизлечимым безумием. К сожалению, трудно определить, есть ли тут какое-то равновесие, трудно определить, что я-то тебе дал с тех пор, как мы встретились вчера вечером в кафе, начиная с лицезрения мадам Антинеи, ты же ее помнишь, все, что я тебе говорил, все, что я никому, малышка, никому не говорил так, как тебе, ведь сверх всего было и другое, твоя кожа и твоя слюна, позволь, детка, сказать тебе только это, нет, я не унизил тебя, заставляя пить этот коньяк и насилуя, не унизил, все это смыл душ, все ушло, потому что я, конечно, тебя изнасиловал, детка, и, конечно, ты плакала, и, поспав часок, проснулась и обозвала меня подонком и садистом, и, говоря это, свернулась гусеницей, и пришлось начинать все снова, и это было так не похоже на прежнее – ты осознаешь, что не похоже? – а потом мы уснули сном праведников, и никаких кошмаров, и вот видишь, видишь, что у тебя в глазах, ты только взгляни в зеркало, детка, потом скажешь.
– Да, ты меня не унизил, – почти беззвучно сказала Франсина, – но ты-то, Андрес, что с тобой.
– Что ж, я уже говорил тебе, что ничего не понимаю, черное пятно все еще здесь, как вот эти шторы, но заметь, шторы-то мы раздвинем, как только ты прикроешь свои грудки, было бы жаль не увидеть такое пышное кладбище в панораме города, правда ведь, и, быть может, в какой-то миг пятно, точно шторы, отодвинется, и за ним будет не кладбище, а что-то другое, черт знает что, словом, что-то, и этим я обязан тебе, тебе и, конечно, мадам Антинее, не думай, что ты единственная спасительница.
– Дурень, дурень, почему ты смеешься, когда на самом деле ты… Нет, Андрес, дорогой, не скажу кто, уж не обижайся, и не трогай, пожалуйста, мой платочек, вот так.
Потом мы уже мало говорили, я смотрел, как она одевается, оделся сам, думая о Гарделе и о том, что настоящий мужчина не должен, и так далее. Она, не противясь, вышла на балкон, мы смотрели на нелепые надгробия, на это пошлое увековечение великого безобразия. Мне надо идти, почти сразу же сказала Франсина, мадам Франк наверняка меня ждет. Для нее, конечно, не было орла или решки, начинался новый нормальный день. Нормальный, сказал я, целуя ее так, как никогда раньше не целовал, какое слово, детка. Но она меня не поняла, для нее значение этого слова было так логично, в нем и магазин, и мадам Франк. Нет, для меня в Париже не было нормальных дней, как не было орла или решки для Франсины, грустно и молча входившей в кабину лифта, будто ее отсюда опустят прямехонько вниз, на кладбище. Да, знаю, ты будешь удручена, сказал я, гладя ее волосы, будешь плакать, тебе не преодолеть ни себя, ни меня, начинается еще один нормальный день, ты осталась цела и невредима в своей молочно-белой коже, в своей самодостаточной грусти, ты не захочешь понять смысл этой ночи, аминь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111