На ночной столик ему
поставили бутылку минеральной воды. Он с наслаждением отпил прямо из
горлышка. Теперь он различал очертания палаты, тридцать коек, застекленные
шкафы. Должно быть, жар несколько спал, лицо уже не пылало. Бровь болела
слабо, это была даже не боль, а воспоминание о боли. Он вновь представил
себе, как выходит из гостиницы, выводит мотоцикл. Кто бы мог подумать, что
все так кончится? Он пытался вспомнить самый момент катастрофы и с
бессильной яростью установил, что на этом месте была будто пропасть,
пустота, которую ему не удавалось заполнить. Между ударом и тем моментом,
когда его подняли с земли, беспамятство или то, что это было, застилало ему
глаза. И в то же время им владело такое чувство, точно эта пропасть, это
ничто длилось целую вечность. Нет, даже не длилось, а будто в этой пропасти
он прошел через что-то или преодолел необъятное пространство. Столкновение,
сильный удар о мостовую. Так или иначе, вынырнув из черного колодца, он
ощутил даже какую-то радость, пока мужчины подымали его с земли. Несмотря на
боль в сломанной руке, на кровь, сочившуюся из рассеченной брови, на
ушибленную коленку; несмотря на все это - радость возвращения к дневному
свету, радость сознания, что тебя поддерживают, тебе помогают. Просто
невероятно. Он как-нибудь спросит об этом у врача в лаборатории. Теперь сон
вновь одолевал его, вновь тянул назад. Подушка была такая мягкая, а
разгоряченное горло остужала Свежесть минеральной воды. Может быть, ему
удастся отдохнуть по-настоящему, без этих ужасных кошмаров. Фиолетовый свет
под потолком медленно тускнел.
Поскольку он спал на спине, лицом кверху, он не удивился, когда, придя
в себя, обнаружил, что лежит навзничь; напротив, запах сырости, камня,
влажного от испарений, заполнил ему горло и прояснил сознание. Бесполезно
открывать глаза и смотреть по сторонам: его окутывает непроницаемая тьма. Он
хотел подняться, но веревки врезались в запястья и щиколотки. Он был
привязан к земле, к ледяным, влажным каменным плитам. Холод пронизывал его
обнаженную спину, ноги. Подбородком он попытался неловко нащупать на груди
амулет и понял, что его сорвали. Теперь он пропал, никакие молитвы уже не
могли его спасти от конца. Издалека, словно просочившись сквозь стены
темницы, до него донесся гул праздничных барабанов. Его притащили в
святилище, в каземате храма он дожидался своего часа.
Ушей его достиг крик, хриплый крик, отдававшийся в стенах. И снова
крик, перешедший в стон. Это он сам кричал в темноте, кричал потому, что был
жив, все его тело криком защищалось от того, что должно было произойти, от
неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках, сидящих в соседних
темницах, и о тех, кто всходит уже по ступеням жертвенных алтарей. Он снова
закричал, глухо, с невероятным трудом, ему почти не удалось раскрыть рта,
челюсти свело, и в то же время они были словно резиновые и открывались
медленно, бесконечно медленно. Судорожно извиваясь, он невероятным усилием
попытался освободиться от врезавшихся в тело веревок. Правая, более сильная,
рука так напряглась, что боль сделалась невыносимой, и он вынужден был
оставить свои попытки. На его глазах открылась двойная дверь, и запах гари
от зажженных факелов дошел до него раньше, чем свет. Не спуская со своей
жертвы презирающих глаз, подошли прислужники храма в одних только
набедренных повязках. Блики пламени играли на их лоснящихся от пота телах,
на смоляных волосах, богато украшенных перьями. Веревки ослабли, но вместо
них его стиснули твердые, точно бронза, руки; он почувствовал, как его
поднимают, по-прежнему лежащего навзничь, и четверо прислужников несут его
по каменному коридору. Факельщики шли впереди, слабо освещая проход между
сырыми стенами и потолок, такой низкий, что прислужникам приходилось
наклонять голову. Теперь его несли, несли, и это был конец. На спине, лицом
кверху, в каком-нибудь метре от потолка из неотесанных каменных глыб, по
временам озаряемых пламенем факелов. Когда вместо потолка над головой
покажутся звезды и перед ним в шуме криков и танцев возникнет ступенчатая
пирамида, это будет конец. Коридор все никак не кончался, но скоро он
окончится, и тогда вдруг пахнет свежим ветром, полным звезд, но пока этого
все еще не было, они все несли и несли его в багровом сумраке, грубо толкая
и дергая, а он извивался, но что он мог поделать, если они сорвали с него
амулет, - его настоящее сердце, средоточие жизни.
Внезапный рывок вернул его в больничную ночь под уютный потолок, в
уютно обволакивающие сумерки. Он подумал, что, должно быть, кричал, но его
соседи мирно спали. Бутылка с водой на ночном столике напоминала каплю,
нечто светящееся и прозрачное на синеватом фоне темных окон. Он тяжело
задышал, стараясь набрать в легкие побольше воздуха, забыть видения и
образы, еще не слетевшие с его век. Стоило ему закрыть глаза, они тут же
оживали вновь, и он вскидывался, охваченный ужасом, но иногда при этом
наслаждаясь сознанием, что проснулся и бодрствует, что его охраняет сиделка,
что скоро рассвет и он уснет глубоким, крепким сном, каким спят под утро,
без видений, без ничего... Ему нелегко было не закрывать глаз, сон оказался
сильнее его. Он сделал последнее усилие, протянул здоровую руку к бутылке с
водой; взять ее ему не удалось, пальцы сомкнулись в пустоте, снова
беспросветно черной, и коридор был все так же бесконечен, каменные глыбы
сменяли одна другую, багровые вспышки внезапно освещали проход, а он, лежа
на плечах носильщиков лицом кверху, глухо простонал, потому что потолок
вот-вот должен был кончиться, он стал выше, разверзлась зияющая мраком
пасть, носильщики выпрямились, и с высоты ущербная луна упала ему на лицо,
но глаза его не хотели ее видеть, они в отчаянии закрывались и открывались
снова, стараясь посмотреть в другую сторону, увидеть спасительный потолок
палаты.
1 2 3 4