Гоглюватый пожал плечами:
- Не углядел.
- Может, от речки?
- Чего не знаю, того не знаю, - упрямо ответил Микола.
- Что же она вам дала?
- Водку, чего же еще?
- Не самогон?
- Говорю же, "Московскую"...
- И вы ушли, а Кульбачка осталась дома?
- Точно, осталась.
- И этой ночью вы больше ее не видели?
- Нет. Я пошел к Андрею, хотел его на улицу вытащить...
Дальнейшие приключения Гоглюватого с бутылкой, которую он выпил, после чего свалился на землю, Коваля и Бреуса не интересовали.
- Что вы знаете об убийстве Марии Чепиковой и Петра Лагуты? - спросил подполковник.
Микола опять пожал плечами:
- Не помню, как и заснул. Проспал до утра как мертвый. Откуда мне знать?
- Скажите, Микола Павлович, - продолжал Коваль, - вы слышали один или два выстрела?
- Дважды стрельнуло.
- Какой же был интервал между ними?
- Кто ж его знает, - почесал затылок Микола.
- А все же?
- Не очень долго. Может, минута, а может, две...
- Значит, не сразу, один за другим?
- Вроде не сразу... Я еще подумал, когда первый раз бахнуло: "Кто-то рыбу глушит!" Пока сообразил, что это из пистолета или винтовки стреляют, а тут и второй раздался...
- Хорошо, вы свободны, - сказал Коваль.
Микола вскочил, даже не вскочил, а будто слетел со стула и, довольный, что его отпустили и что он не рассказал о подозрительном свертке под мышкой у Ганны, мигом исчез из кабинета.
Когда дверь закрылась, капитан Бреус медленно произнес:
- Видите, что получается, товарищ подполковник: одно к другому - и ключ, и следы туфель в хате у Лагуты, и алиби у нее сомнительное, и все другое. Удивительное, очень удивительное стечение...
- Возможно, вы правы, - ответил Коваль.
Для других версий, кроме признанной в райотделе, ни у кого еще не было достаточных оснований.
Единственная версия: убийца - ревнивый муж Иван Чепиков, имела много доводов, и Коваль мог вполне с ней согласиться. Было соблазнительно считать ее окончательной: есть и упрямые факты, неопровержимые доказательства, и нет каких-либо других, в такой же мере правдоподобных версий, а тут еще стремление побыстрее выполнить задание.
Но Коваль не был бы Ковалем, поддайся он соблазну и откажись от возможности еще и еще раз проверить имеющиеся предположения и догадки в таком деле, как убийство. Он не был до конца уверен, что существующая версия единственно возможная, и допускал ее ошибочность. Как и то, что любая новая, на первый взгляд ошибочная, версия может внезапно отбросить все предшествующие и стать истинной.
Коваль любил соревнование версий. Таков был его метод, помогавший, когда доказательства еще скрыты, но он уже чувствовал, что они существуют и что он уже подошел к ним вплотную.
Знал он также и то, что стоит неожиданно натолкнуться хотя бы на одно звено в цепи подлинного события, вытащить на свет хотя бы одно доказательство действительной версии, как тут же откроется целая россыпь подтверждений - и и с т и н а не заставит себя ждать.
Так, правда, случалось редко, лишь когда ему, словно золотоискателю, удавалось угодить на настоящую жилу. Бывало, что за случайным проблеском не появлялось ни второго, ни третьего доказательства, и единственная крупица золота вела его к пустой породе. И тогда приходилось снова искать, запасаясь терпением.
VI
Коваль разрешил конвоиру идти, потом кивнул Ганне Кульбачке:
- Садитесь.
Она присела на стул; весь ее вид - опущенные плечи, застывшие на коленях руки, отсутствующий взгляд - свидетельствовал, что покорилась судьбе и готова нести свой крест.
Какое-то время молчали.
Дмитрий Иванович любил начинать допрос с такой паузы. Что ни говори, а это был не пустой разговор, шло сложное противоборство, в котором Ковалю нужно было находить зерна истины, в то время как подозреваемый все больше старался припрятать их. Подполковник использовал слабые места в обороне противника. Наибольшее воздействие на подозреваемого оказывало неожиданное, непонятное ему поведение допрашивающего.
Если у допрашиваемого был довольно ограниченный и хорошо известный Ковалю набор стереотипов поведения, завершавшийся молчанием, то молчание дознавателя для подследственного уже было неожиданностью. Таким способом Дмитрий Иванович вызывал смятение в душе подозреваемого, увеличивал тревогу, ослаблял сопротивление.
Сейчас, не глядя на Кульбачку, словно ее и не было в комнате, он сидел неподвижно, как бы размышляя о чем-то своем, и, когда на какую-то секунду обращал на нее свой взгляд, лицо его мрачнело и морщины на лбу становились глубже. Ему как будто было неприятно и тяжело допрашивать эту женщину.
Потом он долго готовил бумагу для протокола, заправлял ручку чернилами. Ганна напряженно следила за каждым его движением.
Но очень затягивать начало допроса Коваль не мог и, почувствовав тот момент, когда растерянность и тревога в душе женщины достигли вершины, спросил:
- Ну как, Ганна Митрофановна, поговорим начистоту?
Кульбачка кивнула и даже попробовала улыбнуться.
- Что же тут говорить, милый. Все нами переговорено и пересказано. Все я рассказала, все признала. Виновата, каюсь, любому-всякому закажу не иметь дело с самогоном. Истинно сказано: зелье сатанинское, перекрестилась она, не сводя глаз с подполковника.
- А я не о самогоне, - мягко остановил ее Коваль.
- О чем же? - казалось, искренне удивилась Ганна.
Подполковник не сразу ответил, он еще раз использовал паузу, чтобы растопить броню, за которой укрывалась подозреваемая. Вышел из-за стола, шире распахнул окно и, внимательно изучая лицо Ганны, на котором, несмотря на все ее усилия, обозначалась тревога, глядя ей прямо в глаза, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76